— Это я, отец Аарон… Я, аббат Антоний… успокойся, вернись в постель… С кем ты разговариваешь? На кого кричишь? Ах, как ты болен!.. Как ужасно бредишь!..
С трудом удалось Антонию с помощью слуг вновь уложить Аарона, вновь укутать медвежьей шкурой. Сквозь судорожно стиснутые губы и зубы с трудом вливали в горло больного горячие подкрепляющие напитки. Целыми неделями он бредил в горячке. Наконец из Мисни, от маркграфа Германа, зятя Болеслава, привезли еврея-лекаря. Долго не хотел Аарон допускать его к себе.
— Не смей приближаться ко мне! — кричал он хрипло. — Не смей! Ты вновь осквернишь чистоту моей мысли. Ты не веришь, что бог способен унизиться до того, чтобы воплотиться в людскую натуру… Ты не веришь, что, прежде чем Петр сказал, он уже знал… Он знал, кто он такой…
Еврею из Мисни повезло больше, чем сыну Калонима. Тот не спас Оттона, а этот исцелил тынецкого аббата Аарона. На второй неделе великого поста Аарон уже начал вставать с постели и прохаживаться по комнате.
Как-то Антоний вошел в его комнату в обществе незнакомого юноши, очень хорошо говорящего но-латыни.
— Похоже, не сакс, — нагнулся Аарон к уху Антония. — И ведь не священник, а так бегло владеет священной речью Рима. Бургунд? Италиец?
— Нет, это Стойгнев, поляк, — улыбнулся Антоний. — Вот мы и вырастили первый прекрасный цветок мудрости на славянской целине, — добавил он голосом, в котором звучала явная гордость.
Стойгнев выезжал с посольством от Болеслава к князьям и епископам Лотарингии. Антоний отнюдь не скрывал от Аарона, что польский посланник едет подбивать лотарингцев против Генриха Второго.
— Вот-вот начнется новая война, — сказал он, потирая руки. — Набожный, благочестивый король Генрих вновь натравливает на нашего короля язычников-лютичей. А мы за это натравим на него лотарингцев, может быть, даже братьев его собственной жены. Изволь, отец Аарон, рассказать Стойгневу о всех известных мужах Лотарингии, которых ты узнал в бытность свою там. Расскажи, кто из них любит коней, кто наряды, а кто женщин, кто легко упивается, кто легко впадает в гнев.
Аарон с удивлением всматривался в лицо Стойгнева. Распухшее, под глазом синяк, на щеке царапины.
— Это его отец и старшие братья так на дорогу разукрасили, — усмехнулся Антоний. — Разозлило их, что младший самый в семье получил при княжеском дворе такую высокую должность. Еще много понадобится времени, отец Аарон, чтобы удалось хорошенько вбить в головы полякам благородную науку, что нет права первородства, а есть лишь право мудрости и верности в королевской службе. Все еще им мнятся наставления языческих предков касательно единства рода, племени, крови, не усвоили еще слова спасителя, что кто не отречется от отца, матери, брата, сестры — не достоин ему служить. Ему и наместникам его: королям, епископам, аббатам. Не может понять родитель Стойгнева, что он менее близок своему сыну, чем я, италиец, или ты, ирландец, не понимает, что единство в службе Болеславу — обруч покрепче, нежели единство рода и крови.
"Он совсем как Тимофей сказал роду своему: "Я против вас"", — подумал Аарон, с изумлением глядя на синяки Стойгнева.
— А Тимофей вернулся? — торопливо спросил он Антония.
— Нет, не вернулся. Зато о государе Мешко есть радостные известия. Ему уже не грозит страшная мука. Удальрих Чешский выдал его королю Генриху.
— А король Генрих выдаст его отцу?
Антоний вновь потер руки, вновь улыбнулся.
— Распахнул наш король крышки сундуков своей казны. Дары богатые: оружие, седла, чаши, перстни, цепи — уже изобильно разошлись по саксонским городам, по маркграфам, по епископам. Да и советники давят на Генриха, чтобы как можно скорее выпустил Мешко.
Голос Антония вдруг посерьезнел, стал даже строгим.
— Говорят, что король Генрих потребовал от Мешко клятвы, что тот всегда будет ему верен, даже если понадобится против отца идти. Не знаю, правда ли это. Но слышал, что государыня Рихеза якобы послала к заточенному супругу гонца, чтобы тот уговорил Мешко непременно дать такую клятву Генриху, но не как германскому королю, а как римскому императору.
Почти до рассвета сидел Стойгнев у Аарона, внимательно слушая рассказы о лотарингских вельможах, об их нравах и слабостях. Время от времени вставляя вопросы, которые приводили Аарона в удивление: до того были умны.
Антоний не ушел со Стойгневом.
— А ведь у тебя есть кто-нибудь в Англии, — спросил он Аарона, когда они остались одни, — о ком ты мог бы сказать, что это верный друг твоей молодости?
Аарон удивленно, торопливо, но внимательно пробежал мыслью школьные годы в Гластонбери. Из тайников памяти вынырнула фигура стройного, молчаливого, замкнутого юнца, который вместе с Аароном восемнадцать лет назад сопровождал архиепископа Эльфрикав Рим.
— Разве что Этельнот, сын Этельмара, — прошептал Аарон почти с грустью: горечью наполняло его то, что он чувствовал себя в Англии таким одиноким и лишь о спутнике своем мог сказать: "Мой друг".
Антоний вскочил:
— Этельиот, сын Этельмара? Так он же сейчас гластонберийский аббат: ничей голос в Англии последние годы не звучит столь веско, сколь его. Это хорошо, очень хорошо. Нашему королю весьма может быть полезна твоя с ним дружба.
— Чем она может быть полезна? — воскликнул удивленно Аарон.
Антоний долго и испытующе приглядывался к нему, как будто колебался, должен ли он пускаться в дальнейшие объяснения или лучше промолчать.
Но видимо, он куда больше доверял Аарону, чем самому казалось, и Антоний взял тынецкого аббата за руки и сказал почти шепотом:
Она подняла руки, и Аарон даже зажмурился: его почти ослепил поток зеленых искрящихся камешков, которые посыпались к ее босым ногам.
— Ты не имеешь права на изумруды, — воскликнул он чуть ли не оскорбленно. — У тебя ведь не зеленые глаза, а синие. Пойдем поищем для тебя сапфиры, я знаю галерею в этой мечети: там ты найдешь всякие каменья.
Он сполз с постели, накинул на себя лежащее на низеньком столике одеяние, с удивлением заметил, когда уже облачился, что оно зеленое, топкое и блестящее — скорее женское платье!
Легко отыскал он галерею, о которой говорил Рихезе. На цыпочках скользил он вдоль блестящих мраморных колонн апельсинового цвета. Почти у каждой колонны стояли на каменных постаментах чаши, полные искрящихся камней. Рихеза наклонялась над каждой чашей: потоки красного, голубого, бледно-зеленого, фиолетового цвета стекали с ее пальцев, воздетых над головой, на заплетенные темные волосы, на грудь, к ногам.
— Будь осторожна! — крикнул Аарон. — Камень, даже самый благородный, ударяет. Будет больно.
— Мне больно не будет. Я сильная.
В глубине галереи горело шесть светильников. Шесть светящихся кругов падало на завесу, всю затканную серебром. Когда они подошли поближе, Аарон заметил, что умелые руки ткача, великолепного умельца, расшили завесу сотнями маленьких орлов. Аарон почувствовал, как его начинает охватывать страх, хотя не мог понять, чем вызван этот ужас.
— Там за этой завесой кто-то есть, — еле произнес он трясущимися губами.
Рихезу, кажется, тоже охватила тревога. И у нее тряслись губы, когда она, крепко прижимая левую руку к груди, прошептала:
— Уже пора. Где твой меч?
У него застучало в висках, зашумело в ушах, тысячи невидимых иголок кололи изнутри ноги.
— У меня нет меча.
Она засмеялась весело, презрительно, безжалостно:
— Нет меча? Тогда зачем же ты обращался ко мне на языке своей матери? И вот с таким, у которого даже нет меча, я хотела брататься в смирении?! Какая же я дура! Действительно я ошиблась, сказав, что ты меня любишь. Никого ты не можешь любить, не имея рыцарского меча.
Аарон шагнул вперед.
— Есть у меня меч, — гневно процедил он. — Есть. Достоин я брататься с тобой и в хвале, и в могуществе, а не только в смирении. Но святейший отец Сильвестр приказал мне отложить его навсегда. Не обнажу его никогда, я священник, а не рыцарь.
— Даже если я паду перед тобой на колени, буду целовать твои ноги?
Ноги под Аароном подогнулись.
— Государыня, — прошептал он с болью, даже застонав, — неужели ты хочешь, чтобы я пронзил второй бок спасителя нашего?
— Нет, я хочу, чтобы ты поразил мечом другую цель.
— Никакую, государыня Рихеза…
— Тогда оставайся тут. Я сама приподниму завесу, сама под нею пройду. Возьму меч Болеслава, могучий меч.
— И против кого его обратишь? — хотел крикнуть он, но лишь еле слышный шепот сорвался с его губ. Он чувствовал, что еще минута — и он упадет на пол, на груды искрящихся рубинов, сапфиров, аметистов.
Но Рихеза расслышала, что он сказал. На лице ее заиграла улыбка, мимолетная и зловещая. Но полная очарования улыбка.
— Сначала против себя, — сказала она, приподнимая завесу, — а потом…
