И хотя капитан Абд эль-Шафи — и на сей раз привязавшийся к мачте и опять запрягший своих матросов, чтобы с помощью веревочных вожжей надежней управлять кораблем, — твердо решил и днем, и ночью, не снижая скорости, продолжать напористое движение к великому океану, но даже и он не может отказать Абу-Лутфи, который с каждым часом все больше утверждает свою власть на корабле, в его просьбе ненадолго остановиться в гавани Руана, чтобы выяснить — а вдруг тот герцог, что сорок дней назад приобрел у них маленькую верблюдицу, уже понял, что здоровье и будущность молодой уроженки пустыни требуют срочно присовокупить к ней партнера мужеска пола, которого к тому же можно приобрести по более низкой цене.
Вот почему в сумерках второго дня обратного плавания они снова бросают якорь неподалеку от низеньких домов Руана, и Абд эль-Шафи, который ни под каким видом не соглашается оставаться здесь до утра, спускает на темную воду маленькую лодку и отправляет в ней исмаилитского купца вместе с андалусским равом в качестве переводчика на поиски герцога или его еврейского советника, чтобы передать им это хитроумное предложение. Но уже спустя недолгое время Абу-Лутфи возвращается к Бен-Атару разочарованный, сжимая в руках лоскуты желтой кожи. И выясняется, что маленькая верблюдица недолго протянула у новых хозяев и, то ли вследствие дурного ухода, то ли от тоски по напарнику, пару недель назад рухнула на землю прямо на заднем дворе церкви и отдала Господу свою верблюжью душу. Но вместо того чтобы завернуть это благородное дитя пустыни в белый саван и предать его тело земле в целости и сохранности — пусть бы ждала себе прихода тысячелетия с его обещанием воскресить всех умерших без разбора, — этот герцог отдал его на потребу любопытству и алчности своих подданных, которые торопливо разрубили тушу на куски и пустили в ход все, из чего можно было извлечь хоть какую-то пользу. Вот, они даже шкуру не пощадили — открыв для себя чудесную способность верблюжьей кожи возвращать блеск и искристость потускневшему золоту и меди, они ободрали ее с мертвого тела, как чулок, порвали на мельчайшие кусочки и безжалостно выдубили.
Но Бен-Атар даже не вслушивается в причитания давнего компаньона, который со времени исчезновения черного язычника набряк странной горечью и высокомерием. Он лишь молча берет в руки один из принесенных исмаилитом мягких, желтоватых лоскутков и подносит к самому лицу, проверяя, сохранил ли этот крохотный клочок верблюжьей кожи тот запах, который всегда ударял ему в ноздри в те ночные часы, когда он тихо пробирался по заполненному тюками трюму в каюту второй жены. Во мраке ночи уже слышится крик капитана, приказывающего поднять якорь, зажечь на носу большую масляную лампу и продолжать путь вниз по реке, а североафриканский еврей всё сидит, охваченный сладкой и печальной тоской по исчезнувшей женщине, пока наконец, не сдержавшись, решает снова спуститься в глубину корабля и заглянуть, хоть на мгновение, в ее опустевшую каюту.
Миновав в полутьме одинокого верблюжонка — видимо, уже обреченного теперь, со смертью руанской подруги, на скорую гибель, — хозяин корабля обнаруживает, что капитан уже сообразил усадить новых рабов за весла, пропустив их лопасти наружу сквозь старинные отверстия в бортах, ранее заделанные, а теперь специально открытые для этого заново. И, осторожно пробираясь дальше по трюму под скрип этих весел и плеск воды, он видит, что, судя по числу теней, двигающихся вокруг него, компаньон его за минувшую ночь еще более увеличил корабельную остойчивость. Но, подойдя поближе, чтобы разглядеть доставленных последними рабов, что теснятся, оказывается, в той самой каюте, которая служила ему местом траура и скорби, он вдруг ощущает новое душевное потрясение, которое возбуждает и воспламеняет все его мужское естество. Ибо не успевает он отвести глаза, как ощущает на себе испуганные и любопытные взгляды трех светловолосых, голубоглазых девушек, связанных друг с другом грязной веревкой, обмотанной вокруг их длинных ног. Сзади него Абу-Лутфи уже пытается шепотом, с заговорщической ухмылкой, объяснить, какую выгодную сделку он заключил перед самым отплытием, но еврейский купец брезгливо отталкивает его и спешит выбраться на палубу. Однако, поднявшись наверх, он видит, что, несмотря на глубокую ночь, никто здесь и не думает спать — и не только капитан и матросы, но даже его жена, которая сидит на старом капитанском мостике, набросив на себя кучу накидок, и слушает болтовню рава Эльбаза, все еще размышляющего вслух, правильно ли он поступил, оставив своего полусиротку в руках совершенно чужой и бездетной женщины, к тому же своей упрямой соперницы на суде.
И хотя Бен-Атар понимает, что ему не удастся скрыть от жены и, уж конечно, от рава то, что открылось его глазам в глубинах корабля, ему хочется отсрочить эту неприятную весть, и потому, не промолвив ни слова, он устало подает жене осторожный знак покинуть севильского рава и вернуться в свою каюту, ибо именно сейчас, когда из корабельного нутра накатывает на него непристойный плотский соблазн променять единственную и неповторимую тоску на осязаемую множественность, его напрягшееся в страхе тело торопится заново проверить, как широко можно раздвинуть границы обладания одной женщиной в деле познания плоти, которое всегда является также познанием души.
Но в середине третьей ночной стражи, снова выйдя из каюты на палубу, где его встречает как всегда неутомимый, а сейчас еще и возбужденный плаванием Абд эль-Шафи, с любопытством поглядывающий на хозяина с самой верхушки мачты, Бен-Атар уже знает то, что знал всегда, — увы, одна женщина никогда не сможет восполнить собою то, что обещала другая. И глаза его тщетно ищут черного раба, который раньше всегда появлялся в такие вот трудные минуты, меж одной ночной стражей и другой, меж одной женой и другою, и возникал из какого-нибудь темного угла, и падал ниц, и, покорно прикоснувшись к полам хозяйской одежды, подавал заваренный на травах горячий напиток. Где он сейчас, этот язычник? — с тоской думает еврей. Кто его похитил? Жив ли он вообще? И неужто новые рабы и наложницы настолько завладели всеми помыслами Абу-Лутфи, что он с такой легкостью бросил своего верного слугу? Но, как бы ни напрягал Бен-Атар свое воображение, ему ни за что не удалось бы представить себе, что даже если он использует сейчас всю силу своего былого авторитета, и остановит этот неуклонно стремящийся к речному устью корабль, и повернет его назад в Иль-де-Франс на поиски потерявшегося африканца, ему никогда не удастся отыскать его следов — и не только потому, что черный юноша основательно скрыт в той далекой хижине на холме, в объятьях трех женщин, упрямо решивших в эти последние перед тысячелетием дни помочь старому резчику наделить чертами другой расы свой недостижимый идеал, но еще и потому, что этот сверкающий черным блеском юности пленник уже и сам полюбил свое узилище, в котором источник его страсти бьет что ни день с новой, неиссякаемой силой.
И теперь, чтобы выстоять перед новым чувством одиночества, какого он никогда не знавал и которое сейчас охватило все его существо, Бен-Атару приходится искать себе нового союзника. Но поскольку рав Эльбаз давно уже спит, он тихо отодвигает легкую деревянную ширму, чтобы глянуть на спящую дочь своего племянника, что плывет с ними назад в свой родной город залогом будущей встречи. Только сейчас, в тишине и молчании лунного света, уже борющегося с предрассветной мутью, он замечает, что та крошка, которая ползала по дну из первой лодки, направлявшейся в Барселону, давно повзрослела и подросла, а тело ее наполнилось и округлилась. И странная мысль вдруг проносится в его голове — удивить Абулафию, а заодно и его жену, вернув им эту девочку при встрече уже просватанной или хотя бы помолвленной. Ведь, приложив достаточно усилий, он наверняка сможет, с Божьей помощью, найти в Танжере какого-нибудь мужчину, который, невзирая на заговоренность этой девушки — а может, как раз по причине ее заговоренности, — захочет обладать этим, пусть и тяжелым, но свежим и расцветающим телом, которое сейчас лежит перед ним, свернувшись за деревянной перегородкой крохотной каюты и мучительно напоминая, вопреки своей искалеченности, прекрасное тело той молодой женщины, которая когда-то давным-давно покинула ее, исчезнув в морской пучине.
Он выходит, настолько возбужденный этой зародившейся в нем неожиданной мыслью, что не может найти себе покоя, пока не решает наконец снова спуститься в глубины корабля, единственным хозяином которого он все еще себя считает, чтобы проверить, достаточно ли внимательно Абу-Лутфи несет свою вахту, а заодно глянуть, все ли еще связаны друг с другом те три светловолосые девушки. Но, спустившись в трюм, он видит, что одна из них, видимо, заболела, потому что лежит, развязанная, отдельно от подруг, в углу каюты, бледная и дрожащая, с откинутой назад головой, укрытая грязной рваной накидкой, найденной среди вещей прежней обладательницы. И Бен-Атар, с болью припоминая ту, которой принадлежала эта рваная накидка, молча и с волнением смотрит на эту молодую язычницу, лежащую сейчас у его ног. А она в этот миг вдруг приоткрывает голубые глаза и униженно обращает к нему покорный, искаженный страданием взгляд, стискивая тонкими руками фигурку какого-то звероподобного идола. И, поняв вдруг, что никогда — никогда в жизни! — он не сможет, даже кончиком пальца, прикоснуться ни к ней, ни к ее подругам, Бен-Атар тоскливо отворачивается и медленно идет по направлению к ведущей на палубу лестнице.
