— Вестимо откуда — из Германии, — сказал Батышков.
— То-то и оно. Контрабанда. Ты гляди — посторонних не води.
— А я и не вожу.
— Знаю. Ты парень справный, давно приметил. Иначе бы не зазвал. Столяры наши говорят, что ты по их части — туз. Говорят, так отполирует, что посади блоху — не вскочит. — И обращаясь к жене и дочери, пояснил: — Такая-де гладь — блоха поскользнётся. Превзошёл, стало быть.
— Стараюсь, — неохотно бросил Батышков. — Честь ведь оказана.
— Верно говоришь: честь. Во дворец кого ни попадя не пустят, не примут. Прежде насквозь проглядят, каков ты был и есть.
Вроде бы и в самом деле насквозь проглядели. Решили — надёжен. Доверили приводить в порядок мебель в царских покоях. Где — что. Где глянца должного нет — стёрся, поцарапан, где трещина прошла, где обивка отстала, где ножки расшатались... Одного, само собою, не допускали — безотлучно при надзирателе, а то и при двух находился. Они и ящик его рабочий досматривали: всё ли там соответствует, нет ли чего недозволенного, опасного. Их высочества могу пожаловать, а то и сам его величество.
Однажды и в самом деле — работал в царском кабинете, поправил полировку государева стола — пожаловал сам.
— Здравствуй, работник, — говорит с порога. — Бог помощь.
Надзиратели склонились до полу, не дышат. Батышков бросил работу и тоже поклонился. Так, как бывает, когда отрывают от дела.
Государь достал из ящика какую-то папку и сказал:
— Работай, мешать не буду. — И удалился.
— Ох, — распрямились надзиратели. — Повезло же тебе: сподобился самого государя императора лицезреть и доброе слово от него услышать.
— Что ж такого, — буркнул Батышков. — Человек, как все. Вежливый.
Надзиратели вскинулись:
— Как это — как все?! Он над всеми нами Господом возвышен. Недаром Бог его бережёт: сколь сицилисты не старались его ничтожить — всё напрасно.
— Верно, Бог бережёт, — продолжал бурчать Батышков, делая свою работу, — а всё едино в срок к себе приберёт. Как батюшку его.
— На всё Божья воля, — выдохнули разом оба надзирателя, неохотно согласившись. — Все мы свой срок отживём, кому сколько отпущено.
Дни шли за днями. Работы не убавлялось. И наверху, в царских покоях, и в покоях государыни императрицы, и внизу — в лакейских, камердинерских. Призывали и к княгине Долгоруковой Екатерине Михайловне — детскую мебелишку чинить. Внизу сказывали: матреска-де это государева, полюбовница, стало быть. Но великую силу забрала.
Дама ничего — хороша собою да обходительна. Совсем вроде бы молоденькая, а уж троих детей от государя прижила. Пол империал а сунула за труд, большие деньги.
Батышков было стал отказываться: мол, обязан, на службе. «Нет, — сказала, — служба службой, а денежки мастеровому не лишние».
Видно, добрая. Взял.
Комнатка, отведённая столярам, была небольшая. Почти половину её занимала русская печь. Сложена она была в незапамятные времена, при царице Елисавете Петровне, тогда её, верно, и топили. А спустя много лет устроили во дворце паровое отопление, по трубам, а печь стала служить не то шкапом, не то чуланом. Велика была, много чего в неё вмещалось. И инструмент столярный, и материалец, и барахлишко рабочее.
Стал и Батышков обзаводиться имуществом. Однажды притащил сундук — купил-де у одного служителя. Взгромоздил его на лежанку, навесил замок: одёжу да разный хлам, коим человек непременно обрастает, где ему жить приходится. А Степан, как понимали, обосновался надолго. Да и в самом деле, чем не житье: жалование хорошее, работа не пыльная, начальство ценит. К Рождеству наградные получил: аж сто рублей!
Ежели бы семья была — другое дело. Тогда пришлось бы нанимать квартиру. Жан-жандарм, дежуривший у входа, продолжал иметь на него виды: дочь Настя на выданье, а жених вот он — готовый и по всем статьям угодный. И самой Насте он глянулся, а уж на что переборчива была. Так Жан-жандарм и сказал: готова-де, женись да женись. Приданым не обидим, к нам переедешь. Домишко хоть и невелик, а половину молодым уступим: три комнаты с кухней, двор просторный, хозяйство, конюшня да хлев. Всё своё.
Степан вроде бы соглашался. Говорил однако: придётся погодить, вот сколочу капиталец, а к тому идёт, в таком деле, как женитьба, основательность нужна. Родители родителями, а хорошо бы своим домком зажить. И так он это убедительно говорил, что Жан-Иван соглашался: прав Степан, надёжный он мужик, хорошо за ним Насте будет.
Батышков нередко отлучался — родню-де дальнюю проведать. Ненадолго, правда. Каждый раз возвращался с корзиною, полною то снеди, то рубашек стиранных да глаженных. А строгости во дворце усилились: всех, кто являлся, досматривали, а то и обыскивали. Завели новые бляхи для своих служащих. Прежде посторонние запросто шастали проведать знакомых. Иной раз и попойки устраивали. После взрыва под Москвой завели новые порядки. Надзиратели ходили по людским, осматривали, нет ли чего недозволенного, иной раз перетряхивали скарб. Случалось, подымали людей ночью — с досмотром.
Батышков был человек свой, проверенный. Да и Жан в его корзине не копался: приподымет двумя пальцами рубашку-другую и скажет: ступай себе с Богом.
С шутками-прибаутками, ежели бывали по возвращении его сожители, залезал наверх, отпирал сундук и складывал туда принесённое.
— Всё должно быть чисто, стирано, глажено да крахмалено: и верхнее и исподнее, — говаривал он при этом.
Как не согласиться: истинная правда.
Отлучался ненадолго. Плутал по переулкам Выборгской стороны, казалось, без всякой цели. Порою встречал знакомого, перекидывался с ним ничего не значащими словами, вроде: «Ещё маловато. Надо бы столько же». И тогда получал взамен пустой корзины такую же, но с крахмальными рубашками. Завёл-таки несколько смен рубашек и нижнего белья. Аккуратист.
Однажды ночью всех подняли. Заспанные, угрюмые люди столпились у двери — так приказал полковник, бывший во главе надзирателей. В это время люди его заглядывали во все углы, один чуть ли не весь залез даже в печь, а потом обследовал подпечек, где стояли банки и бутылки с лаками и морилкой. Открывал, нюхал. Пахло возбудительно — спиртом, порою скипидаром.
Степан стоял вместе с двумя своими товарищами. Спросонья был бледен, расстроен.
— Чей сундук? — спросил полковник.
— Мой, — отозвался Степан.
— Отомкни, — приказал полковник.
Батышков стал искать ключ. Руки ему не повиновались. Наконец он снял замок.
— Кто-нибудь обследуйте, что у него там, — велел полковник.
Полез один из надзирателей. Покопался, доложил:
— Рубахи, исподнее, бельё, ваше высокородь. Парень-то надёжный, — добавил он.
— Всё едино, приказано тщательно проверять.
Погасили лампу, улеглись. Долго не могли уснуть, переговаривались.
— Всё из-за сицилистов проклятых, — бормотал Бундуль. — Нет людям спокою. И чего они добиваются, понять невозможно.
— Хотят, чтоб простой народ хорошо жил, — откликнулся Батышков.
— Да разве, ежели они царя порешат, лучше станет. Другой взойдёт. Дворец без хозяина не останется.
— Вестимо, — отозвался третий. — Цесаревич Александр будет коронован. Свято место пусто не бывает. Зря сицилисты всё затеяли, ничего у них не выйдет. Власть сильна, а их кучка. Народ против.
— Вас не спросили, — с неожиданным раздражением произнёс Батышков.
— Ты что это? — удивился Бундуль.
— А то! Спать не дают, черти.
Досмотры, однако, повторялись, правда, с меньшей строгостью и основательностью. И жизнь во дворце вскоре потекла по привычной колее.
В верхних покоях Александр по-прежнему принимал доклады министров. Лорис-Меликов доложил о поимке террористов Квятковского и Преснякова.
— Наши люди захватили их на явочной квартире в Лештуковом переулке. Обнаружен динамит, крамольная литература, револьверы с патронами. При поимке означенный Квятковский выбросил бумажку. Наш человек её поднял...
Лорис помедлил с ответом, как видно, не зная, стоит ли до времени упоминать содержимое бумажки.
— Ну? Чего замолчал? Говори!
— На той бумажке, изрядно помятой, при изучении обнаружен план западной части дворца. На нём жёлтая столовая, в коей изволите обедать, помечена крестом. Злодей уверяет, что не знает, откуда у него сей план.
— Основательно ли разобрались?
— Основательно, Государь. Нет мало-мальски серьёзных оснований для беспокойства.
— Да, но крест на жёлтой столовой. Что он может означать?
— Пока нам не удалось расшифровать его значение.
— Ну а суд?
— Суд был скор и справедлив, Квятковский упорствовал. Оба повешены.
— Без моего конфирмования?
