Итак, у Кейт были клиенты.
— Чем же ты торгуешь? — спросила Алина.
Кейт уклонилась от ответа. Она снова подошла к Алине спереди и посмотрела ей в глаза.
— Ты девственница, душечка?
Алина зарделась от стыда.
— Не смущайся, — успокоила ее женщина. — Вижу, что нет. Ну ничего. Девственницы дороже, но они недолго остаются ими. — Она положила руки Алине на бедра и, слегка наклонившись, поцеловала ее в лоб. — Ты такая аппетитная, хотя и сама того не ведаешь. Клянусь всеми святыми, ты неотразима. — Рука Кейт скользнула с бедра девушки на грудь, нежно погладила ее и слегка сжала; затем, подавшись вперед, женщина впилась ей в губы.
Алина все поняла: и почему та девица улыбалась Ричарду, и откуда Кейт получала деньги, и что она, Алина, должна будет делать, если станет здесь работать, и кто такая эта Кейт. Она чувствовала себя глупой, что не догадалась обо всем раньше. Какое-то время она позволила Кейт целовать себя — все это так отличалось от того, что делал Уильям Хамлей, что она даже не сразу отпрянула, — но все же это было не то, что она должна делать, чтобы заработать деньги. Алина вырвалась из объятий Кейт.
— Ты хочешь, чтобы я стала шлюхой! — возмутилась она.
— Дамой для наслаждений, дорогуша, — сказала Кейт. — Ты будешь поздно вставать, красиво одеваться, делать мужчин счастливыми и богатеть. Ты была бы одной из лучших. Ты так хороша… Ты могла бы иметь все, что угодно, все, что угодно. Поверь мне, я знаю.
Алину передернуло. В их замке всегда шатались одна-две шлюхи — они были необходимы в таких местах, где жило слишком много мужчин без своих жен, — и все относились к ним как к низшим из низших, как к самым ничтожным. Но даже не их низкое положение заставило Алину содрогнуться, а мысль о том, что за пенни к ней будут приходить и насиловать ее такие же подонки, как Уильям Хамлей. В ней вновь ожили воспоминания о его большом теле, навалившемся на нее, в то время как, лежа с раздвинутыми ногами, она тряслась от ужаса и отвращения в ожидании, когда он проникнет в нее. С новой силой Алина ощутила весь кошмар пережитой сцены, и ее выдержка и уверенность в себе исчезли без следа. Она почувствовала, что, если пробудет здесь еще хоть минуту, это повторится вновь. Поддавшись паническому порыву выбраться отсюда, она попятилась к двери, боясь, что Кейт на нее может обидеться, боясь вызвать чей-либо гнев.
— Извини, — забормотала она. — Пожалуйста, прости меня, но я не могу этого делать…
— Подумай! — весело уговаривала ее Кейт. — А надумаешь, приходи. Я буду здесь.
— Спасибо, — пролепетала Алина и, найдя наконец дверь, выбежала.
Промчавшись вниз по ступенькам, она подскочила к двери первого этажа, распахнула ее, но войти побоялась.
— Ричард! — позвала Алина. — Ричард, выходи!
Ответа не было. В еле-еле освещенном помещении виднелись лишь какие-то расплывчатые силуэты женских фигур.
— Ричард! — в истерике завизжала она. — Где ты?
Вокруг стала собираться толпа зевак, что еще больше встревожило ее. И тут появился Ричард. В одной руке он держал чашу с элем, а в другой — куриную ножку.
— Что случилось? — с набитым ртом едва выговорил он, явно недовольный, что его побеспокоили.
— Пойдем отсюда, — схватив брата за руку, сказала Алина. — Это бордель!
При этих словах из толпы послышался смех, кто-то стал отпускать язвительные замечания.
— Они могли бы накормить тебя. — Ричард все еще колебался.
— Они хотят, чтобы я стала шлюхой! — вскипела Алина.
— Ну ладно, ладно. — Ричард допил пиво, поставил чашу у порога и сунул остатки курицы себе под рубаху.
— Пошли, — нетерпеливо подгоняла Алина, хотя необходимость заботиться о брате вновь заставила ее успокоиться. Казалось, его ничуть не шокировало, что кто-то хочет, чтобы его сестра стала потаскухой, но ему было жаль покидать место, где его угощали курицей и пивом.
Видя, что представление окончено, зеваки разошлись, осталась лишь одна женщина, та самая, которую они видели возле тюрьмы и которая дала тюремщику пенни. Он называл ее Мэг. Она смотрела на Алину со смешанным выражением любопытства и сочувствия. Не желая, чтобы на нее глазели, Алина со злостью отвернулась. Тогда женщина заговорила с ней:
— Похоже, у вас неприятности…
Добрые нотки в голосе Мэг заставили Алину обернуться.
— Да, — призналась она. — У нас неприятности.
— Я видела вас возле тюрьмы. Там сидит мой муж, и я каждый день навещаю его. А вы что там делали?
— Наш отец там.
— Почему же вы не вошли?
— У нас нет денег, чтобы заплатить тюремщику.
Через плечо Алины Мэг взглянула на дверь борделя.
— Поэтому вы здесь? Пытаетесь раздобыть денег?
— Да, но я не знала, что это, пока не…
— Бедняжка, — покачала головой Мэг. — Вот и моя Энни была бы сейчас такая, как ты, если бы не умерла… Почему бы тебе не пойти завтра в тюрьму вместе со мной? Может быть, нам двоим удастся уговорить Одо поступить, как подобает истинному христианину, и пожалеть двух несчастных детей.
— О, это было бы прекрасно! — воскликнула Алина. Тот факт, что кто-то желал помочь ей, растрогал ее до слез.
Мэг все еще не спускала с нее глаз.
— Вы обедали сегодня?
— Нет. Ричард кое-что поел в… в этом доме.
— Пойдем-ка лучше ко мне. Я дам вам хлеба и мяса. — Мэг заметила, что взгляд Алины сделался тревожным, и добавила: — И за это тебе ничего не надо делать.
Алина поверила.
— Спасибо тебе, — промолвила она. — Ты очень добра к нам. Уж не знаю, как тебя и отблагодарить.
— И не надо, — улыбнулась Мэг. — Пойдем.
* * *
Муж Мэг был купцом. В своем доме в южной части города, на рынке по базарным дням и на большой ежегодной ярмарке, что проводилась на горе святого Эгидия, он скупал овечью шерсть, которую привозили ему крестьяне окрестных деревень. Он набивал ею огромные тюки, каждый из которых вмещал настриг с двухсот сорока овец, и складывал их в стоявшем за домом амбаре. Раз в год, когда фламандские ткачи присылали своих посредников для закупки мягкой и прочной английской шерсти, муж Мэг продавал всю свою упакованную в тюки шерсть, которую грузили на корабли и через Дувр и Булонь доставляли в Брюгге и Гент, где из нее делали великолепные ткани и по ценам, совершенно недоступным для тех, кто этих овец выращивал, продавали по всему миру. Об этом Алине и Ричарду рассказала за обедом Мэг, при этом на ее губах постоянно светилась теплая улыбка, как бы говорившая: что бы ни случилось в жизни, люди не должны таить друг на друга злобу.
Ее мужа обвинили в том, что он обвешивал покупателей, а это преступление считалось в городе очень серьезным, ибо его процветание в огромной степени зависело от честной торговли. Из слов Мэг Алина поняла, что, возможно, он действительно был виноват. Однако для дела отсутствие хозяина особого значения не имело, так как его место заняла Мэг. Зимой работы у нее было не много: она совершила поездку во Фландрию, заверила торговых партнеров мужа, что все их договора остаются в силе, и провела ремонт амбара, одновременно немного его расширив. Когда же начнется сезон стрижки овец, она станет покупать шерсть так же, как это делал муж. Мэг знала, как определить качество товара и какую установить цену. Несмотря на несколько подмоченную репутацию супруга, ее приняли в городскую купеческую гильдию, ибо так уж было заведено среди купцов — помогать семьям попавших в трудное положение собратьев.
Поев и выпив вина, Ричард и Алина, сидя у огня, поболтали с Мэг, а когда стало смеркаться, отправились ночевать в монастырь. Алине вновь снились кошмары. На этот раз она увидела своего отца. Он сидел на троне в тюрьме, как всегда высокий и бледный, а когда она пришла навестить его, то должна была поклониться, словно он был королем. Затем он начал ругаться, обвиняя ее в том, что она предала его, оставив гнить в тюрьме и уйдя жить в бордель. Возмущенная такой несправедливостью, Алина в ярости закричала, что это он предал ее. Она собралась было добавить, что он бросил ее на милость Уильяма Хамлея, но ей не хотелось рассказывать о том, что этот негодяй с ней сделал; и тут она увидела сидящего здесь же на топчане Уильяма, который из миски ел вишню. Он плюнул в нее вишневой косточкой. Косточка попала в щеку и словно ужалила Алину. Отец улыбнулся, а Уильям начал бросать в нее вишнями. Ягоды забрызгали лицо и платье, и Алина заплакала, потому что это было хоть и старое, но ее единственное платье, и теперь все оно было покрыто, словно каплями крови, пятнами вишневого сока.
Ей стало так невыносимо тоскливо, что, когда она проснулась и обнаружила, что все это ей лишь пригрезилось, почувствовала огромное облегчение, даже несмотря на то, что действительность, возможно, была гораздо хуже, чем этот сон.
В трещинах деревянных стен забрезжил рассвет. Люди вокруг Алины начали просыпаться и вставать. Вскоре пришли монахи, открыли двери и ставни и позвали всех завтракать.
