— Бабка! Бабка!
Анисья подняла полуслепые глаза. Из-за плетня ее звала Наталка.
— Чего?
— Можно зайти к вам на минутку?
— Нешто нет? Заходи, коли надо! — ворчливо сказала Анисья.
Ох, как грело солнце! Казалось, наконец-то прогреются застывшие, изболевшиеся кости. Доброе, милостивое июльское солнце. Только бы дождя не было. Дождь — это хуже всего. В дождь ломит, стреляет в костях, пухнут суставы, трудно шаг ступить. Другое дело, когда светит солнце, да еще так, как сейчас. Ласковое, июльское, золотым потоком льющееся на землю.
— Бабка!
— Чего тебе?
— Вы слышите, что я говорю?
— Чего ж тут не слышать… Слышу, — равнодушно сказала Анисья. — «Вечно какие-то дела… Оставили бы старуху в покое. Ей уж ничего не нужно от жизни, только бы немного покоя, только бы как-нибудь дождаться смерти…»
— Бабка, — настаивала Наталка, — посмотрите на меня.
Старуха неохотно подняла тяжелые веки. Туманные, словно подернутые пленкой глаза глянули на девушку.
— Бабка, немцы идут.
Анисья пожала плечами. Она слышала это уже несколько дней. Они идут. Ну и что же? И немцы небось дадут спокойно помереть такой старой рухляди, как она. Идут так идут. Немцы — это слово было таким далеким и собственно ничего не означало. Важнее то, что вот греет солнце и расплывается мягкое тепло по ноющим костям. Немцы — о них пусть молодые думают. Ей-то старухе что…
— Бабка, мы уходим в лес.
— А идите, — пробормотала Анисья, — мне-то что?.. Я в лес не пойду.
Наталка нетерпеливо схватила ее за руку.
— А ты не хватай… Больно… Смотри, какая…
— Бабка, бабка, послушайте минутку!
— Я слушаю…
— Вы меня слышите?
— Слышу.
— Бабка, мы все уходим в лес, и отец, и я, и все, все!
— Ну и идите… Так и надо. Раз немцы… то в лес. А я тут погреюсь на солнышке…
— Бабка, у нас в саду два красноармейца.
— Кто?
— Два красноармейца, понимаете?
— Понимаю… мне что?..
Девушка с отчаянием тряхнула ее за плечо.
— Бабка, не спите! Не спите!
— Я не сплю… Так, чуточку дремлется…
— Бабка, слушайте, у нас в саду, в том шалаше, за сливами, два красноармейца.
— Ну так что? Понравился тебе который, что ли?
Наталка вздохнула. Она присела на корточки и, глядя в бледные, подернутые бельмом глаза, громко, выразительно говорила:
— Бабка, у нас два красноармейца. Раненые. Их нельзя взять с собой. Они лежат, их нельзя шевелить. Понимаете?
— Понимаю… На солнышко бы их…
— Бабка, они тяжелораненные, понимаете? Мы все уходим в лес. А немцы вот-вот подойдут… Бабка, им надо воды подать, походить за ними, понимаете?
— Чего ж тут не понять?
— А сможете вы?
— Почему не смочь? Если солнышко, косточки не болят, смогу…
— Знаете, где у нас шалаш?
— Знаю, как не знать…
— Так зайдете к ним?
— Зайду, зайду…
— Да только так, чтоб немцы не заметили…
— Не заметят, нет… Чего им за старой бабой ходить? А я помаленьку за сливы, за сливы…
— Не забудете, бабка?
— Зачем забывать… Двое, говоришь… Воды им надо, постель поправить или еще что… Поесть отнести. А то как же?..
Девушка обрадовалась.
— Да, да, бабушка. Пока-то они и не едят, бедняги. Но дня через два, может, и получшает…
— Уж я присмотрю… Хлеба снесу или еще чего… Я уж присмотрю.
— Когда пойдете?
— Я и сейчас пойду и потом… Ты уж там будь спокойна, будь спокойна…
— Не забудете?
Старуха возмутилась.
— Ты что? Раз бабка Анисья сказала, значит сделает. А ты что думаешь? Что бабка Анисья уж такая рухлядь, что никуда? Нет… Пока солнышко, так и я еще кое-чего могу…
Наталка погладила морщинистую, дрожащую руку.
— Ну, так будьте здоровы, бабка… Я так думаю, что скоро мы обратно в деревню… а теперь, пока что, надо спрятаться. Мы их из лесу клевать будем.
— Это правильно, — бормотала старуха. — Из лесу… Не бойся, придешь, все будет как надо… Уж я о твоих парнях не забуду…
От плетня раздался зов:
— Ната-алка! Где это ты? Наталка!
— Иду, отец, иду!
И замелькали босые ноги. Анисья покачала головой.
— Вот коза!.. Ну, старая, поглядим, где там эти двое…
Она тяжело приподнялась. Трудней всего было встать. Но раз выпрямившись, больные ноги шли уже сами. Опираясь на палку, она медленно брела по саду. Полуослепшие глаза высматривали в солнечном блеске знакомые тропинки. Она знала их наизусть. Здесь, на этом клочке земли, она прожила — сколько же это лет? Девяносто? Девяносто один?..
— Нет, не вспомнишь, годы перепутались, столько их набралось.
Она обошла кругом, вошла в соседский сад. Сливы росли в углу за грядами подсолнухов, за коноплей, за чащей малиновых кустов. Шалаш маленький, крытый соломой, забросанный ветками. Она нащупала вход.
— И не найдешь… Так спрятали, что и не найдешь…
На соломе лежало двое раненых. Старуха присела на корточки и рассматривала их.
— Ишь, сопляки еще…
Один из раненых очнулся от лихорадочного забытья, поднял перевязанную голову.
— Кто здесь?
— Тише, тише… Бабка Анисья пришла… Ты лежи, лежи спокойно…
— Воды…
— Воды?.. Принесу и воды, голубок, а как же, всего принесу…
Она сама не знала, откуда взялись силы. Нудная боль в ногах прекратилась. Анисья не помнила о ней. Она начерпала воды из колодца, налила в кувшин и снова отправилась в сад, под сливы.
— Пей, пей, голубок… Вода хорошая, холодная, из нашего колодца. Ты пей… Это само здоровье, такая вода.
Другой раненый метался в жару. Она намочила тряпку и положила ему на пылающий лоб.
— Вот и пригодилась старуха… А Наталка все на меня да на меня… Понимаете да понимаете… Чего тут не понять? Больному воды надо, известное дело… А ты, голубок, лежи спокойно… Вот полежишь денек-другой, и легче будет…
Она поставила кувшин около раненых и засеменила к себе. Тут она снова уселась на пороге и сразу задремала, утомленная хлопотами. Сквозь сон она чувствовала, как жужжат сонные, ленивые мухи, как греет солнце, как оно сладостным теплом разливается по телу. Ее разбудила вечерняя прохлада. Она с усилием засеменила к раненым и снова вернулась к себе.
— Вот и день прошел… А завтра опять погода ясная будет!
Но завтрашний день принес не только ясную погоду. Утром во двор вошли трое. Бабка Анисья их не испугалась. Что ей немцы? Ей, может, несколько дней осталось до смерти, до той самой смерти, что никак не приходила.
Она спокойно ждала, вслушиваясь в жесткие звуки чужой речи. Пусть болтают. Все равно ничего не поймешь.
Они кричали на нее, она только добродушно усмехалась, стараясь получше рассмотреть их. Да, их было трое, молокососы, не старше тех, которые лежат в шалаше, в углу соседского сада. Она подумала — хватит ли там воды в кувшине? Хоть бы уж эти ушли с богом, надо бы заглянуть к тем… Потихоньку, потихоньку, чтоб никто не заметил… Кто там станет примечать за старухой, которая едва бредет?
Покричали, покричали и ушли. Анисья думала, что на том и конец. Но не успела подняться с порога, как их привалило полный двор.
— Твоя хата?
Она заслонила рукой глаза от солнца. Кто-то говорил по-украински — родная речь, только немного жесткая и хриплая. Понимать она все понимала. Ей только не хотелось разговаривать, — кто их разберет, что за люди.
Но офицер напирал:
— Говори, твоя хата?
Анисья поправила сползавший с седых волос платок. На миг задумалась.
— Моя… А что?
Офицеры совещались между собой. Анисью злило, что они заслонили от нее солнце, и она сердито заворчала под нос.
— Что?
— Ничего… Я так…
— Открывай хату.
— Да ведь открыта, — удивилась Анисья.
— Открывай, когда тебе говорят! — крикнул переводчик.
Медленно, кряхтя, тяжело опираясь на палку, она поднялась и вошла в хату. Офицеры за ней.
— Тесно, духота, — поморщился старший.
— Можно открыть окно, — рванулся кто-то из младших и толкнул маленькое оконце. Оно с шумом распахнулось в еще прохладный от утренней росы тенистый сад.
— Спроси ее, где люди из деревни, — приказал старший.
Анисья стояла, опираясь на свою палку, и водила глазами по толпе чужих людей.
— А я ж знаю? — пожала она плечами на вопрос переводчика. — Я старая, по деревне не хожу…
— Ты одна в хате?
— Одна… Уж десять годов, как одна…
Ее оставили в покое. Громко разговаривая о чем-то, они расселись на лавке, на кровати. Переждав минутку, она двинулась к двери. Чья-то тяжелая рука упала на ее плечо и дернула ее назад. Она поняла, что ее задерживают в хате. Старший долго разговаривал с переводчиком.
— А вы присматривайте. Слепая, старая, а черт ее знает что там в сущности… Оглянуться не успеете, как она наведет на нас кого-нибудь… Я настоятельно предлагаю не выпускать ее из хаты, ни на минуту не спускать с нее глаз, ни на минуту…
