"Последняя мировая..." Книга 1
«Железку» бомбили: небо кипело от самолетных стай. Шли на восток поезда, теряя вагоны, людей; все, что было в вагонах, попавших под бомбы; горевших в кювете и на полотне. Груды металла, головни, пепел, запах крови и отгоревшей нефти — вот что было теперь на железной дороге. «Дорога объединяет людей!» — всегда думал Мирка. «Поэтому скашивать свой урожай, смерти-старухе, удобней всего на дороге!» — видел теперь.
Этого лета он ждал. Шла четырнадцатая весна. Годом первой любви мог стать 1941-й. Строки стихов, вдохновляя предчувствием встречи с мечтой, легли на бумагу в начале марта.
А в двадцать второй день лета, пришла война. Она отменила все: мечты, надежды и принадлежность людей друг другу. Даже себе, — видел Мирка, — люди переставали принадлежать. Уходили на фронт мужчины — кто спрашивал их матерей, жен, детей? И отец уходил. Никто не спрашивал маму, Мирку, сестренку.
Маму переменила война. Мирка, с 22 июня, не видел ее улыбки. Только когда провожала папу... Она говорила: «Все будет Арист, хорошо. Не волнуйся за нас. Ты придешь, а они, — на сестру и Мирку, с улыбкой кивнула она, — повзрослеют. Представь…». Но это была не та, не такая, как до войны, улыбка. В ней мама прятала слезы. А плакала после, когда вместе с другими, уехал папа, на присланном из района грузовике…
«Эвакуация, — печально вздыхала мама, слушая гром отдаленной бомбежки. — Заводы везут на Урал…». И у Мирки от этих слов, опускались руки, как и у мамы, и сердце щемило: он понимал, — это значит, что немцы придут и сюда. Иначе страна бы не увозила заводы, не уходила бы так далеко на восток.
Гнали мимо деревни скот, из колхозов, которые были, наверно, уже под немцами. «Скоро будут и здесь!» — понял Мирка, когда им: группе подростков, с бухгалтером, во главе, поручили колхозных коней отогнать в Купянск. На станцию. А оттуда, может быть, поездом, увезут их в чужие степи, подальше от немцев.
***
Пришла пора маме и сына-подростка, родную кровинку, собрать в дорогу. Милость войны заключается в том, что она, иногда оставляет выбор между потерей и расставанием. Не скользила ненужной каплей, слеза по щеке: судьба уводила сына прочь от войны.
В кладовке был большой шмат копченого сала. Мирка видел, как колебалась мама, надрезав его ножом в одном месте, потом переставила лезвие и отсекла кусок для сына, в дорогу. Это было последнее из запасов. Мама с сестрой оставались одни. Их было двое, но Мирка видел — ему она отдавала большее… Впервые, уже не по-детски, по-настоящему, пожалел он маму. Остро, до слез. И не смог ничего сказать…
— Мирон, — говорила она в напутствие, — ты уже совсем взрослый. Иди. Дай бог тебе доброй дороги! Может быть, это и к лучшему, сын…
Неловко перекрестила, и не сказала, почему уходить — это лучше. Надеялась мама… Улыбалась, приободряя сына, а он видел: улыбка похожа на ту, с которой она провожала папу…
— Все у нас хорошо будет, мам! Мы вернемся, с папой… — чмокнул ее мимо губ, в повлажневшую щеку, Мирка.
Их было пятеро: ребята помладше; и бухгалтер, интеллигентнейший Игорь Миронович. Просто Мироныч — участник гражданской войны. На первом привале, он расстелил газету и выложил все, что имел съестного.
— Ребята, — он обратился как к взрослым, — я предлагаю так: стол общий! Хотя, не обязаны…
Мальчишки, также как он, развернули мешки, и Мирка вдруг понял, насчет «не обязаны» — шмат сала, который лежал в глубине его сумки, был самым большим и вкусным. «Мама», — вздохнул он, и выложил вкусность в «общий котел».
— Картошку вареную, творог, молочное, — ешьте сейчас. Испортится. А это, — вздохнул Игорь Миронович, и выбрал, пройдя по съестному кругу, — Это мы будем есть экономя. Позже, а не сейчас.
Шмат сала был самым нескоропортящимся, конечно, и был убран подальше и на потом… Мама вспомнилась Мирке, нож, коснувшийся сала там, потом там, — и привкус войны он почувствовал в хлебе, который ел.
Сутки-вторые, шли под открытым небом, в пути. Война настигала. Гремела по следу, и обходила их справа, и слева. Ночами горели зарницы, какие бывают на севере и на войне. В холодеющем воздухе ночи, когда обостряется слух, они слышали лязг танковых гусениц. «Это, может быть, лучше…» — мама верила, что он уйдет от войны. А он думал теперь лишь о них: сестре и маме. Там были, скорее всего, уже немцы. Эта мысль холодила сильнее холодного воздуха.
Лишь на первом привале, ребята: Витька, Сашка, Лешка и Мирка, порассуждали по-своему, по-мальчишески, о войне.
— Зря мы идем! — сказал Витька. Он всегда рассуждал уверенно и на любые темы: привык, что считаются с теми, кто рассуждает вслух, и пусть не обязательно верно…
— Чего? — усомнился Сашка.
— А она скоро кончится!
— Мы уводим коней, каждый день бомбят наших, — не согласился Мирка. Как соглашаться, когда тень одной самолетной стаи, целиком накрывала деревню? А летали и ночью.
Витька пристально глянул на Мирку и вскинул руку, чтоб что-то сказать, но Леша его перебил. Он спросил Мирку:
— Ты что, хочешь сказать?...
— Да, ну вас! — пресек их Витька, взмахнул рукой, — Мы же не видим, — а наши туда, даже больше, чем эти летают! И танки их наши давят! Сталин, Буденный… они, да они еще! И мы на войну не успеем!
— А ты что, хотел бы? — спросил его Леша.
— Я? Да ты что? Я — хотел бы!
Мирка хотел бы поверить Витьке — в Сталина, и в Буденного. Очень хотел бы. Но, самым мудрым был Леша:
— Игорь Миронович, — окликнул он, — Игорь Миронович! Скажите, война скоро кончится?
Игорь Миронович подошел, внимательно присмотрелся к ним, к каждому, и, подбирая слова, ответил:
— Может быть, и не скоро… Ребята, переживаете, что не успеете? А ведь вы успели! Вы уже на войне: ведь мы выполняем задание партии и Главнокомандования. Поймите — серьезное дело! Может быть, и не скоро, но победа, конечно, — за нами! Вот это я точно скажу вам! А вклад свой в победу вы уже вносите! Ясно?
На рассвете над ними, звеньями-тройками, прошли самолеты немцев. Не те, и не так, что летали армадами, каждый день, на большой высоте. Эти шли прямо над головами.
— Штурмовики… — сказал Игорь Миронович. И с грустью, и как показалось ребятам, с тоской, посмотрел на них.
Он понимал, что это не бомбовозы — это стервятники близкого, прифронтового полета. Они еще видели точки тройные у горизонта, моторы их были слышны, а в эфире, своим, пронеслось из штурмовиков: «Майн готт, там кони! Великолепные кони!».
Их было двадцать. Это были хорошие, очень хорошие, не те, что работали в поле, — а племенные кони.
Мирка, ребята, думать не думали о радиостанциях штурмовиков, а Игорь Миронович знал уже: всё, они уже обречены!
Звенья штурмовиков еще пролетали дважды, но дети, со стариком во главе, перегоняли не танки, не пушки, и немцы не тронули их. Так же, как и вчера, прошла еще одна ночь в пути: с теплом от костра, и тянущим холодом заросившихся трав. И солнечный день обещали склонившие травы роса, и густой туман.
Двигалось вверх, восходило солнце к своей высоте; глохли ночные звуки; таял лязг танковых траков. Время и свет изменяют звуки, рождают новые, но неизменно вплетает война в них суровую гамму тревожных предчувствий. Он только послышался: низкий, приглушенный рокот, да быстро настиг; прокатился окрест и взвихрился клубками пыли. Путников обогнали мотоциклисты. Десяток жужжащих машин, облепленных людьми в чужой форме, прыгали по неровностям поля. Первая мысль мелькнула: «Пьяные!» — трезвые врозваль и криво, как эти, не ездят. Но форма была чужая! Вот что случилось на следующий день, после облета штурмовиками.
Они перерезали путь и остановили путников. Горланя, как на своей земле, в своем поле, солдаты попрыгали на траву, обступая путников и коней. Офицер, в фуражке и без автомата — перед ним расступились и смолкли, — обошел, как знаток, коней, притянул к себе морду красавца гнедого и похлопал его по шее.
— Гут! — сказал он, — Зер гут! Хо-хо! — ладонь офицера трепала и гладила шею красавца.
Безмолвно застыли путники.
— Хенде хох! — отвлекся от шеи красавца знаток лошадей офицер, и махнул рукой в сторону старшего — Игоря Мироновича.
Игорь Миронович в ту же секунду получил удар под лопатки стволом автомата: подсуетился кто-то из близко стоявших солдат. Все, настигла война! Жизнь зависла на кончиках указательных пальцев чужих солдат. Игорь Миронович поднял руки ладонями в небо.
Мирка поймал на себе пристальный взгляд офицера. Вряд ли тот видел в ребенке врага, но Мирка ощутил к нему ненависть, которая, может всего лишь на миг, становилась сильнее страха. «Ну!» — сжалась, как на взводе, пружинка внутри, и сузились, как над прицельной планкой, зрачки у Мирки.
