Валерий Николаевич Вахромеев
ДОРОГИ
Конец июня 1941
Приходилось ли вам слушать пение жаворонка, парящего в безоблачном летнем небе? Послушайте, если представится такая возможность. И, наверное, он будет петь свою песню, как пел ее нам в далеком уже 41 году…
Шли первые тяжелые дни войны. После изнурительного двухдневного марша и отхода на новые позиции наша часть окопалась. Сильно нас потрепали немцы, многих бойцов мы недосчитались. Утреннее солнце ласково пригревало молодых солдат, клонило ко сну. Уже двое суток не было отдыха. Молодой политрук, как мог, подбадривал бойцов. Его юношеская, худая фигура мелькала то тут, то там на фоне зеленого поля. Лицо политрука осунулось и почернело, глаза выдавали его нечеловеческую усталость. Чувствовалось, что он подбадривает молодых ребят, превозмогая усталость из последних сил.
Томительно тянулось время в ожидании боя. Веки сами собой смыкались, пригретые лучами солнц. Раскаты дальнего боя слышались то справа, то слева от наших позиций. Сон и жажда валили с ног, но мы ждали боя. Но вот затихли звуки дальней канонады. В звенящей тишине мы услышали веселую и задорную песню жаворонка. Беззаботно и свободно в высоком голубом небе резвилась крохотная птичка, будто вовсе и не было войны! В пении птицы слышалось обращение ко всему живому, призыв к радости наслаждения жизнью. И, сразу забыв об усталости, запыленные, пропитанные потом бойцы вглядывались в небесную лазурь. Они искали взглядами маленького певца жизни.
Вдруг разом вздрогнула земля, расколотая разрывами вражеских мин. Дым, пыль, комья земли все мигом закрыло небо, солнце. Шквал разрывов ураганом пронесся по мирному, зеленому полю. Ветер гнал широкую, серо-черную полосу дыма. Она густой тенью затягивала изрытое разрывами поле. В ушах стоял нестерпимый звон, от гари и дыма во рту было противно кисло. Облако дыма, постепенно рассеиваясь и редея, уходило куда-то на север. Наступила звонкая зловещая тишина. Оглушенные канонадой и ослепшие от пороховой гари бойцы постепенно приходили в себя, оглядываясь кругом. Рядом со мной, наполовину засыпанный землей лежал молодой боец, мой ровесник. Голова его была не естественно запрокинута назад, широко открытые глаза удивленно глядели в голубое небо. Осколок мины прервал его жизнь в тот момент, когда он слушал пение жаворонка. Мертвые, широко открытые глаза, устремленные в голубое небо, как бы продолжали любоваться полетом птицы. Тонкая алая струйка крови медленно сползла с мертвого лица на воротник солдатской шинели… Много лет прошло с тех пор, а эта трагическая картина первых дней войны и сейчас перед моими глазами. И стоит мне только услышать пение жаворонка, я вновь мысленно возвращаюсь в июнь 1941 года…
Люди, во имя жизни на Земле, пусть пение птиц никогда не прервется звуками войны!
Призывался я 20 апреля 1941 кировским райвоенкоматом Москвы. Пока ехали в теплушках до части в Проскурове, успели все перезнакомиться. Я подружился с тремя одногодками-москвичами. Решили и в дальнейшем держаться вместе, помогать друг другу. Имена двоих из них я, к сожалению, забыл. А вот Володю Синицына я запомнил на всю жизнь.
Это был непревзойденный весельчак и балагур. Но выделялся он не только своей говорливостью, а еще и характерной фигурой. Мешковатый и неопрятный Володя часто получал за свою небрежность наряды вне очереди и другие армейские наказания. Толстый и неповоротливый он сосиской болтался на турнике, вызывая смех товарищей. При начальной военной подготовке нас частенько гоняли на кроссы и марш-броски с полной солдатской выкладкой.
Июнь в 41-м выдался жаркий. «Распустить ремешки. Приготовиться к бегу» — командует ротный. Бежать в тяжелых кирзовых сапогах, гимнастерке и каске десять километров по украинской степи невыносимо тяжело. Пот заливает глаза, увесистый ранец и шинель в скатку бьют по спине, во рту пересохло. Сержант прикрикивает: «Подтянуться, помочь отстающим!». А отстающий как всегда Синицын пыхтит, еле-еле передвигает заплетающимися ногами. Мне приходится вместе с другим красноармейцем подхватить товарища под руки и тащить его к финишу. Как только Володя почувствовал опору с двух сторон, он сразу обмяк. Мы из последних сил тащим Володю, проклиная его полноту и неуклюжесть.
Звучит команда «Шагом марш!». Не успели мы вытереть струящийся по лицам пот, как сержант командует — «Запевай!». В роте два запевалы — я и Синицын. Пересохшему горлу не до песен и мы упорно молчим. «Вахромеев, Синицын — запевай!» — кричит взбешенный сержант. Молчание… «Рота! Бегом ма-арш!» — следует команда. Шатаясь от усталости, мы неохотно опять начинаем бег. Но наша взяла — мы не запели!
Вернувшись в казарму, нас построили. Ротный перед строем объявил мне три наряда вне очереди за неповиновение. Затем такое же наказание получил и Володя. Пришлось нам с утра до вечера драить полы в казарме и мыть всю посуду после еды. Это было мое первое и последнее наказание за время службы. Дальше началась война…
В то воскресенье в части были устроены различные соревнования. Я участвовал во взводных соревнованиях по метанию гранаты. Граната после моего броска улетела так далеко, что у зрителей невольно вырвался крик восторга. Это польстило моему юношескому самолюбию. При следующей попытке я размахнулся, как можно шире и швырнул цилиндрическую гранату со всей силой. Через несколько секунд я увидел далеко за нормативной чертой облачко пыли от упавшей гранаты. На этот раз ребята бурно аплодировали моему рекордному броску. После такого успеха я был назначен защищать честь роты в соревнованиях, которые должны были состояться на следующий день. Но внезапно соревнования были прерваны.
Всех собрали на плацу — по радио выступал Молотов. Так мы узнали о начале войны. Молчаливые и подавленные мы стояли и слушали. Слова горькие и неожиданные. Нас с детства убеждали в том, что мы готовы дать мощный и сокрушительный отпор любому агрессору. А в это время враг вторгся на землю нашей Родины на протяжении всей западной границы и молниеносно продвигался вглубь страны. Справедливый гнев, ненависть к фашистам горели в груди каждого из молодых бойцов. Мы стремились скорее вступить в схватку, отомстить ненавистному врагу за сожженные села и города.
На утро следующего дня нас наскоро экипировали и колонной направили в сторону быстро приближающегося фронта. Винтовок всем не хватило. Только каждые десятый получил по винтовке Мосина образца 1898 года и одну обойму патронов. Зато каждому были выданы громоздкие ранцы, противогазы, по две гранаты-лимонки и по две пустые бутылки для горючей смеси. Винтовки получили не лучшие из красноармейцев, а как раз наоборот — провинившиеся. Конечно, достался такой «подарок» и моему другу Володе Синицыну за его плохую физическую подготовку. Вручили ему эту боевую подругу в надежде, что с ней он быстрее станет настоящим бойцом. Три или четыре дня мы в пешем строю продвигались в сторону линии фронта. Как я уже говорил раньше, июнь того года выдался жарким. В походе мы очень страдали от изнуряющего зноя еще и из-за того, что кормили нас преимущественно ржавой селедкой. Вода, запасенная в солдатские фляги, быстро кончалась, а ту воду, что предлагали украинские женщины в селах и хуторах, нам строго-настрого запрещали брать. Нам так же не разрешали принимать и продукты у населения. Всеобщая шпиономания и подозрительность были тогда в моде. Проходили мы, запыленные и усталые мимо заплаканных женщин, которые протягивали нам узелки с едой. Но стоило, кому ни будь из нас протянуть руку, как политрук или старшина с окриком подскакивали и выбивали скромное подаяние сельчан. И так на протяжении всего нашего пути.
В последний день нашего пути вдали уже явственно слышались звуки дальних боев. По безоблачному небу плыли дымы пожарищ. В той стороне на небосклоне после наступления темноты сверкали багровые зарницы и всполохи. Фронт приближался.
Поступил приказ: окопаться и ждать дальнейших распоряжений. Мы с Володей Синицыным и двумя другими москвичами принялись за работу. Володя пыхтел и обливался потом, копая пропеченную жарким солнцем землю. Но его острые шуточки нет-нет, да звучали и веселили нас. Он не унывал сам и старался поддержать товарищей.
К вечеру в наш окопчик заглянул молодой лейтенант и, сев на край его, закурил. Я тоже закурил. Слово за слово, завязался разговор. Я сказал, что призывался из Москвы, но родился в Ярославской области. Он обрадовался, так как тоже оказался ярославцем. Долго мы беседовали с ним. На небе уже высыпали крупные звезды, мои товарищи уже спали, А мы все говорили и говорили. Разговор шел о мирной жизни, о встречах с девушками, о семьях. Доверившись ему, я рассказал, что мои родители из мещанского сословия. Он, в свою очередь, признался, что семья его была раскулачена, и ему пришлось скрыть свое происхождение для поступления в военное училище. Такая доверчивость в разговоре могла стоить ему очень дорого. Я успокоил лейтенанта, что о нашем разговоре ни кто не узнает, и мы расстались.
