Владислав ШУРЫГИН
ВОЗЬМИ МЕНЯ С СОБОЙ
Надо мной плыли облака. И я сонно, зачарованно смотрел на них. Я просто лежал и смотрел на облака. Левая моя рука затекла и онемела. Но сделать что-либо я не мог. Потому что на левой руке спала, прижавшись ко мне, Злата.
Сколько времени рука может прожить без крови? Два часа, говорят медики. Злата спала уже минут сорок. «Можешь еще потерпеть, — сказал я успокаивающе сам себе, — в конце концов пусть это будет благодарностью женщине за то, что она дала тебе любовь».
Злата вздохнула во сне и, видимо, замерзнув, еще крепче прижалась ко мне. Мы лежали на склоне горы в густой горной траве. Под нами была моя камуфляжная куртка и бушлат. Укрывала нас, точнее, Злату, ее куртка.
...Вообще-то, любовь не планировалась. Глубокой ночью мы вернулись в село с передовой, где неделю сидели в перестрелке с хорватами. Завалились отсыпаться. Но так уж устроен мой организм, что часов в десять я проснулся. Не могу спать после десяти. Делать было нечего, и, наскоро умывшись, я пошел побродить в лес, примыкающий к селу у самого подножия огромного горного кряжа, утягивающегося на десятки километров к горизонту. На выходе из деревни меня догнала Злата.
Злата — врач в госпитале нашей бригады. Вернее, врачом ее называют. На самом деле она студентка медицинского института. Отучилась три года. Потом эта война... В госпитале она уже полгода. Сам госпиталь — это обычный деревенский дом, в котором одна комната оборудована под операционную, где чернявый, лысеющий, вечно «поддатый» врач Марко чистит наши посеченные осколками и пулями тела. Занимается он только легкоранеными. Тяжелых забирает «скорая» из города, что в двадцати километрах отсюда.
Там настоящая больница. Настоящая хирургия. А здесь — восемь коек для простуженных, раненых, поносных и прочих остальных, включая даже деревенских женщин, которые уже дважды на моей памяти умудрялись здесь рожать.
Марко — хороший доктор. Копаясь в пораненных наших телах, выдергивая оттуда стальные занозы осколков, накладывая швы, он весело без умолку рассказывает скрипящему зубами «клиенту» истории из своей жизни. Все истории обычно про женщин. Со слов Марко получается, что Казанова он — каких свет не видел. Вот только я заметил, что каждая история обычно начинается словами: «Выпили мы с ней хорошо сливовицы...» И вообще, описания самих женщин у Марко занимает куда меньше времени, чем рассказ о качестве и вкусе сливовицы, ракии, вина, которые были при этом употреблены.
Злата — его ассистент и помощник. В первый день я даже с завистью посмотрел на Марко, когда на улицу вышла Злата. Маленькая, ладная, с копной пышных иссиня-черных волос, она была до удивления похожа на принцессу из мультика «Аладдин», который неделями напролет крутила в Москве моя дочь.
Мы пришли забирать Сергея, бойца нашего отряда, которому осколками неделю назад посекло спину. Сергей вышел из «госпиталя» сразу вслед за Златой, и по тому, как они прощались было видно, что отсюда Серега уносит только свое тело, сердце же его оставалось в кармане «доктора Златы».
Мой спутник Игорь Ростовцев, бывший капитан-десантник из Костромы, тоже был явно тронут красотой доктора и потому, не обращая внимания на Марко, начал, путая сербские слова с русскими, выяснять у «доктора Златы» что-то на тему того, какой режим Сергею теперь необходим. И не надо ли приходить за лекарствами?
Для Марко эта картина, видимо, была уже настолько привычна, что он не обратил на это никакого внимания. Настроение у него было отличное. И, посмотрев на выбитых из строя двух бойцов, он сразу обратился ко мне: «Выпьем, брат». Почему бы нет? И мы зашли в его госпиталь, аккуратно обойдя «доктору Злату», с улыбкой выслушивающую ахинею Игоря и Сереги. И мы выпили хорошо ракии — виноградного самогона. Ракия была что надо! Закусывали мягким домашним сыром.
—Вот, брат, в Белграде у меня была женщина, — сказал задумчиво Марко. — Какая была женщина! Огонь! Бывало, выпьем мы с ней стаканчика три-четыре виски со льдом. Знаешь, Чивис-Регал. Терпкий, крепкий...
Всю дорогу обратно Ростовцев не находил себе места.
—Серега, ты честно скажи. У этой ханум, — Ростовцев служил когда-то в Ташкенте и всех красивых женщин по-восточному называл «ханум», — есть кто-нибудь?
Сергей отмалчивался, и по его сердитым взглядам было видно, что сердце «доктора Златы» свободно, и что Сергей с ревностью думает о возможностях крепкого, высокого бывшего капитана-десантника.
Потом мы на две недели ушли в горы. А когда вернулись, база отряда была переведена в то самое село, где находился госпиталь. Дисциплина в отряде сразу стала хромать на обе ноги. Простые сербы питают к русским какую-то детскую, почти восторженную любовь. Ракия лилась рекой. Чувства кипели. Все чаще донской казак Олег Бабюк ночевал не в казарме, а у Снежаны — моложавой, медноволосой почтальонши, чей дом стоял неподалеку от казармы отряда. Снежана почти три года вдовствовала. Муж ее погиб под Вуковаром в 92-м. И вот теперь донской казак вернул в душу сербки солнце. Дети ее, пятилетние близнецы, сразу признали в Олеге папу и ходили за ним неотвязно, как щенки. Все это так сильно тронуло перекати-поле Бабюка, четвертый год добровольствующего то в Приднестровье, то в Абхазии, что все чаще, выпив в нашем кругу стаканчик, Олег задумчиво пощипывал пышные вислые усы.
—Надоела мне, хлопцы, эта война. Все. Как закончится, остаюсь здесь, у Снежаны. Дом, дети, любящая женщина. Что еще-то надо?
...Злата опять глубоко вздыхает и открывает глаза. Они у нее огромные и очень черные. Ресницы и брови тоже — красить не надо — оттенка воронова крыла. Чувствуется, что турецкая кровь в Злате очень даже не на последнем месте. Она долго смотрит с плеча на меня. Потом, приподнявшись на локтях, ложится на мою грудь. Глаза ее близко-близко.
—Возьми меня с собой, в Россию, — тихо-тихо говорит она.
От неожиданности этой просьбы я теряюсь. Моргаю.
—Я хочу быть с тобой, — повторяет она. — Возьми меня с собой. — В ее
голосе страсть.
Не знаю, что ответить, и потому обнимаю и прижимаю ее к себе.
—Зачем тебе это, Злата? Зачем я тебе нужен? Зачем тебе Россия?
Но она вновь поднимается надо мной.
—Я люблю тебя. Я полюбила тебя в тот день, когда первый раз увидела. Я хочу везде быть с тобой. Я хочу уехать с тобой. Не бросай меня здесь одну. Мне плохо здесь...
Я окончательно теряюсь. Она смотрит на меня. Близко-близко, глаза в глаза.
Я не готов к словам любви. Я давно запечатал свою душу от этих слов. В той далекой России, куда просит забрать ее Злата, остался мой дом. Дом, который я сделал для женщины, два года клявшейся мне в вечной любви и обещавшей счастье. Этот дом пуст. А она сама осталась в том доме, который, по ее словам, ненавидела...
«Я люблю тебя» — я забыл вкус этих слов. Я забыл их сладкую горечь, их муку и страсть. Я все это похоронил на самом дне души. И вот я их опять слышу. И мне опять сладко и горько.
Я не хочу, чтобы меня сейчас кто-то любил. Я не хочу никому причинять боль. И тем более этой нежной красивой девочке, словно выпорхнувшей сюда из мультика. У меня нет слов. И потому я ищу губами ее губы. И мы вновь забываем обо всем...
Все началось две недели назад. Сергей и Игорь буквально не вылезали из госпиталя, обхаживая «доктора Злату». Я же, спокойно решив не участвовать в этой гонке, по причине отсутствия какого-либо желания, вечерами заходил к Марко пропустить стаканчик-другой и поболтать ни о чем. Мы пили вино, самогон, наливку, что посылал нам в тот или иной вечер Бог, и я лишь иногда дружелюбно и спокойно здоровался с «доктором Златой», с удовольствием разглядывая ее нежное тонкое, чуть скуластое лицо. Однажды вечером она подошла ко мне, когда я курил на крыльце, и, приподнявшись на носки, вдруг взъерошила мои волосы. Даже не взъерошила, нет, ее ладонь скользнула в них, как в ручей, коснулась их, как касаются чего-то очень хрупкого.
— Шелк, — сказала она с каким-то незнакомым теплом в голосе. — Русский шелк.
Потом повернулась и ушла в дом. Я остался удивленный и растерянный.
Волосы свои я никогда ничем особенным не считал. Светлый, выгоревший на солнце, кудрявый. Ничего такого. И вдруг — шелк... Разве что светлый? Сербы почти сплошь брюнеты и шатены — в «память» о турецком иге. И в отряде у нас тоже, как на подбор, все темноволосые. Я да Юра Непрядва — блондины. Правда, Юра только наполовину блондин. А наполовину уже гол, как колено. Волосы у него светлые и редкие, не оставляющие сомнений в том, что спешат расстаться с его головой...
...Потом трое суток мы были в горах. Там проходит линия фронта. Сюда, в эту долину, вот уже больше двух месяцев рвутся части хорватов и мусульман. Долина особое место — здесь есть нефть. Единственная нефть на всей этой земле. И тот, кому она достанется, станет хозяином положения. Победителем. Вот уже пять столетий здесь живут сербы, но после раздела Югославии край этот стал юридически принадлежать хорватам. Им были больше не нужны тут сербы, и началась война. Война идет уже больше трех лет. С переменным успехом. То сербы, собравшись силами, отбрасывают хорватов и мусульман за горы, то хорваты с мусульманами, вооружившись до зубов, щедро поставляемым с Запада оружием, громят сербов и рвутся сюда.
