— Да ведь у меня помимо его еще двое, правда, дочь редко появляется с завода, на казарменном положении она. Но бывает. А старший, Павлуша, как и многие, там… Грозился побывать, недалеко он, под Калинином, да, видно, дела у них плохи, не наступают, а отбиваются. Письмо вот прислал, жив, значит…
Максим Петрович сочувственно кивнул: общая беда всех нынче семей — разбросаны по сторонам. Поинтересовался, указав взглядом на швейную машинку:
— Заработок?
— Какой нынче заработок, — смутилась хозяйка. — У кого и было что перешить, все поменяли на продукты, не привыкли еще к карточкам. Так, чтобы не сидеть в безделье, пока его ждешь.
Она кивнула на Алешу, который в прихожей разжигал керосинку, чтобы согреть чаю: на керосинке готовили пищу, она же согревала комнату, дом был с печным отоплением.
Алеша прислушивался к голосу мастера с недовольством: «Дотошно расспрашивает о сестре, о брате, как будто что изменится, если он все будет знать, только мать расстраивает».
Галина, сестра, училась в химико-механическом техникуме, когда началась война. Учащихся отправили рыть оборонительные сооружения — на трудфронт, как эти работы назывались. Теперь она работает на нефтяном заводе неподалеку от города, поэтому домой наведывается от случая к случаю. Она стала удивительно молчалива, слова от нее не добьешься в те короткие часы, когда она оказывается дома. Алеша так и думал, что раз завод, то и работает она в цехе или в лаборатории, где же еще? А однажды услышал, как мать спросила Галину, где они прячутся в бомбежку, и сестра ответила: да там же, неподалеку от макетов, в вырытых в земле щелях; когда бомбы начинают сыпаться, не всегда успеешь добежать до укрытия. Никак не мог понять Алеша, о чем они говорят, после уж только выпытал у матери, что не на заводе сестра работает, не в цехе, — на пустыре, не так далеко от заводских корпусов, из досок и фанеры строят они подобие заводских цехов — макеты, а во время бомбежек еще и подсвечивают их огнями, наводят самолеты на ложную цель. Вот какая у него боевая сестра, не смотри, что пальцем можно перешибить, работает на опасном месте, недаром мать переживает за нее не меньше, чем за Паньку, хотя тот все время в боях и пуля или снаряд не заказаны.
Максим Петрович прошел в прихожую, где Алеша ждал, когда закипит чайник. На узком кухонном столе в тарелке лежала вечерняя Алешина пайка хлеба. Сразу за столом висела ситцевая занавеска, отделявшая угол. Мастер откинул ее и даже вздрогнул от неожиданности: к деревянной стене была прилажена широкая доска, заменявшая верстак, и к ней привинчены слесарные тиски, каких уже давно не выпускали, — не иначе со свалки какого-нибудь заводского двора, — разбросаны были железные обрезки, стопка старых ржавых замков разной величины. Среди обрезков Максим Петрович увидел заготовки тяпок, без которых не обходится любая хозяйка, но больше заинтересовал его топорик для щепания лучины: лезвие прикреплялось к выгнутому из листового железа обуху двумя заклепками. Мастер не сразу сообразил, зачем Алеше потребовались топорик и тяпки, зачем ржавые замки?
— Топорик кто научил делать?
Алеша густо покраснел, никак не ожидал, что мастер заглянет в его угол: снова станет возмущаться, говорить: «Позорите меня».
— Кто делать-то научил, говорю?
Ничего грозного в голосе Максима Петровича не было, Алеша осмелел:
— Никто не учил, — буркнул он, не глядя на мастера. — Для обуха оправка есть, в тисках выгибаю. Железо-то не толстое.
— Продаешь?
— Кто тут купит в городе. С мамкой в деревню ходим, меняем на картошку. Одежку-то всю променяли, да теперь и не берут ее там. Набрались…
— А это берут?
— Это берут. Ключи к замкам делаю, их берут, тяпки берут. Тут килограмма два дадут, там два, так и набираем, чтобы только унести.
Максим Петрович вернулся в переднюю, заметил, что Екатерина Васильевна боязливо отвела глаза, руки ее нервно перебирали лоскутки на столе. «Боится, что буду ругать Алешку, — догадался он. — Только за что его ругать? Войну, которая калечит людей, заставляет пускаться на ухищрения, голод… вот что надо ругать».
— Он у меня тихий, послушный, — вдруг слабо сказала Екатерина Васильевна, и столько было в ее голосе унижающего самое себя, что у старого мастера защемило от жалости сердце. А она, будто умоляя относиться к Алеше без зла, добавила: — Поверьте, никогда слова поперек не скажет.
Максим Петрович знает, что Алеша и тихий и послушный, и отличает его за это, щадит, если тот в чем провинится. Но не слишком ли тихий и безответный?
— Зачем же вы растите его таким — тихим? — Максим Петрович почувствовал внезапное раздражение. — Тихим и беззащитным?
— Как же, — растерянно проговорила Екатерина Васильевна, с испугом взглядывая на него. — Всегда говорю: уважай людей, считай их лучше себя. И тебя ценить станут…
— Уважать людей — почему не уважать, уважать надо. Но и в жизни с разными приходится сталкиваться, и многие окружающие нисколько не лучше его. Другим вон с пеленок вдалбливают обратное: родился ты самым умным и дельным, таким и иди по жизни, расталкивай всех, никому не уступай. Надо ли уважать таких? А как он пойдет по жизни, ваш сын, если не сумеет постоять за себя и других, несправедливо обиженных? Не приведи господь, если столкнется с хамством, с безобразиями. Нет уж, пусть будет готов и к хорошему и к худому, пусть и дерется, коли вынудят. Вот что ему следует втолковывать. Иначе что из него станет? Вон у него дружок Венька, тому палец в рот не клади, откусит. Никому спуску не даст, и ему легче.
— Венька из корпусов, испокон века живут в общей казарме, они там все оторвы.
— И Алешке надо быть чуть оторвой. Не повредит.
— Да ведь на то вы и учителя, — с сомнением высказалась Екатерина Васильевна. — Больше знаете…
«И чего пристает? — возмущался Алеша, до него доносилось каждое слово. — Говорит, будто меня и нет».
Он достал с полки полотняный мешочек с сушеными травами, бросил пригоршню в кипяток. Настоящего чаю у них давно не было. Подождал, пока настоится, потом отнес чайник в переднюю комнату.
Мать уже сняла со стола швейную машинку и достала чашки, которые выставляла только при гостях; когда налила, ароматный настой защекотал в носу.
— Сдается, ни разу такого не пил, — похвалил Максим Петрович. — С мятой. Что за состав, Алеша, научишь?
Тот пожал плечами, сердито подумал: «Наговорил всякого, а теперь подлизывается».
— Конечно, научит, — вмешалась мать, с удивлением и неодобрением посмотрев на насупившегося сына. — Бабушка у него травницей была, каких только трав не знала. От всех болестей. Пойдет, бывало, в лес, в луга, и он всегда при ней.
— Хорошее дело, — улыбаясь, сказал Максим Петрович. — А я вот хоть и в деревне родился, а всю жизнь мотаюсь в городе, сосну от елки еще отличу, а уж о птицах, травах — и не спрашивай. Доброе у тебя знание, Алеша.
— Бабушка и наговоры знала, другой раз шепчет, он за ней повторяет. А еще маленький был, — продолжала Екатерина Васильевна, любуясь сыном.
Они сидели за столом, как в мирное время, только тусклая лампочка под потолком да зашторенные наглухо окна могли напоминать о войне, с ее жестокостями, плачем над короткими сообщениями о гибели близкого, длинными очередями в магазинах.
— Неужто и наговоры! — шутливо удивился мастер. — Ай, ай! Да с тобой опасно, еще порчу какую напустишь.
«Надо бы напустить на тебя порчу за сегодняшнее, разговорился больно, не уймешь, — беззлобно подумал Алеша. — Мать к чему-то обидел: не так воспитываешь сына». Ему было не по себе, он видел, что его мать, которую он любил до самозабвения, без стеснения заискивает перед мастером. Но, если откровенно, в душе-то он млел: поди-ка, чести какой удостоился — весь вечер и все о нем. А Максим-то Петрович! Оказывается, он и шутить умеет. Вот тебе и мастер, совсем с другой стороны открылся.
Алеша не догадывался даже, что одинокий старик, попав в семейное тепло, отогрелся душой, почувствовал себя легко и свободно.
— Порчу как напускать — не знаю, бабушка не учила поскромничал Алеша, хотя в голосе его так и звучали нотки бахвальства. — А вот от всякой нечисти избавить смогу, пара пустяков.
— Ну и как же?
— А встань у чертополоха, сорви шишку и брось через плечо, не оглядывайся только, вся нечисть отстанет.
— Что-то уж очень просто, — усомнился Максим Петрович. — Слова, наверное, какие-нибудь говорят при этом.
— Никаких слов! — вдохновенно заявил Алеша. — Зачем? Слова говорят, если хочешь водяного или лешего увидеть, заставить их на себя работать. Для этого трава есть, трава-покрик называется. Только и найти, и достать ее труднее. Но уж если найдешь, сразу вставай лицом к западу и так, не оборачиваясь, очерти ее ножом или еще чем, а потом привязывай эту траву, метелку ее, к хвосту черной собаки и заставляй собаку выдергивать. Вот тут и надо говорить: «Вылезай, трава, помогай, трава, оседлать лешего. Хочу видеть горы высокие, долы низкие, озера синие, леса темные, хочу умываться медвяной росою, утираться солнцем, опоясываться чистыми звездами». А пока собака будет выдергивать ее, станет трава криком кричать, потому покриком и зовется. А самому без собаки нельзя — погибнешь.
