– Вы признаете себя побежденным, господин Фюрст. Зачем же вы заставляете драться своих бывших подчиненных? Ради чего вели слежку, применили расстрелы?
Он удивленно вскинул брови.
Как я узнал потом, Фюрст действительно немало размышлял в тот день. Помотали ему не только саксонец-антифашист u начальство лагеря. Нет, невольно помогли офицеры-нацисты, товарищи по плену.
За карточным столом Фюрст сидел рядом с лейтенантом Нагером, фатоватым сынком прусского юнкера. Офицеры располагались по старшинству. Фюрст, сын портного, и, по общему мнению, выскочка, должен был считать за честь играть в компании потомственных родовитых вояк.
Игру придумал Нагер, карточный виртуоз. На квадратах плотной бумаги он написал: рейхсмаршал Геринг, рейхсмаршал фон Браухич, генерал Гудериан, генерал Шерпер. Вместо королей, валетов, дам – гитлеровский генералитет, высшее офицерство. Нагер предложил и правила игры. В основе они были просты: "старший" бил "младшего". Но даже равные по званию отличались знатностью фамилий, должностями, степенью близости к фюреру, и поэтому за столой нередко возникали споры, а временами и стычки.
После моего отъезда Фюрст вернулся к играющим. Но стул его исчез.
– А, господин обер-лейтенант! – прошепелявил Нагер. – Вы уверены, что ваше место здесь?
Фюрст не любил Нагера. Бездарность, трус, осевший благодаря протекции в штабе.
– Уверен, – ответил Фюрст.
– Вы ошибаетесь, милейший, – просипел седой, сморщенный полковник Бахофен, – Мы вам совершенно не нужны, насколько я разбираюсь в положении.
– Любимчик большевиков! – бледнея, выкрикнул Нагер.
Фюрст поднял кулак. Он мог бы убить Нагера одним ударом, и в эту минуту ему страшно хотелось сделать это. Фюрста схватили, оттащили от стола.
Он лег на нары. Его колотила лихорадка.
Чья-то ладонь легла на его горячий лоб. Он увидел гауптмана Вахмейстера Луциуса, или Луца, как его называли в военной школе. Фюрст и Вахмейстер вместе учились и были выпущены офицерами в один день.
– Я с тобой, Винни. – Так звал он Эрвина Фюрста со времен учения. – Я не буду с ними играть.
– Нагера я изобью, – пригрозил Фюрст и поднялся.
Луц взял его за плечи и снова уложил.
– Спокойно! – сказал он. – Без драки! Они все против тебя. Видишь ли, Бахофен сказал им…
Старый интендантский полковник, барон, владелец поместья в Вестфалии, Бахофен попал в плен недавно: наши танкисты прошли по тылам врага и захватили обоз. Когда я беседовал с Фюрстом, Бахофен вспомнил листовку с его портретом и всем поведал об этом.
Значит, Фюрст позволил себя снять для советской листовки! Недаром сюда приезжал фотограф! А сегодня явился русский офицер, тот самый, что привозил фотографа. И заперся с Фюрстом…
Нацистские бонзы, "фоны" отлучили его, объявили предателем.
Фюрст и не жалел об этом. Размышления его получили новую пищу. Впрочем, ни с антифашистом Виртом, ни даже с однокашником Луцем не делился Фюрст своими сокровенными мыслями. Они стали известны мне гораздо позднее.
Не буду, однако, забегать вперед.
В Вырицу я въехал ночью. Зенитки молчали, в небе невидимо гудели наши истребители.
Наши не спали. Стучала "эрика" Михальской, печатник Рыжов смазывал машину. Коля латал покрышку. Лобода ходил по комнатам, напевая тягучую, пасмурную песню без слов. Его вызывали к генералу, и разговор предстоял не из приятных.
Генерал Мусхелишвили встретил Лободу невеселым кивком. Перед ним лежал рапорт. Почерк показался Лободе знакомым.
До войны Мусхелишвили заведовал кафедрой в педвузе. "Не убьет, так рассмешит", – говорили о нем студенты. Он не позволял себе повышать голос, "убивал" метким словом, ядовитым сарказмом.
Генерал подвинул к себе рапорт. Несколько минут длилось молчание. Слышались только тихие шаги Ряпущева, адъютанта. Он заваривал чай, нежно звеня ложечкой и поглядывая на Лободу с добрым сожалением.
Угнетала мрачность обстановки. При немцах здесь был отдельный кабинет казино. Его отделали в "старогерманском" вкусе: голые, некрашеные деревянные стены с черными ожогами, такого же стиля люстра из толстых, обожженных дубовых брусков. Лишь в одном месте унылый орнамент прерывался на стене рисунком. Садовая скамейка, на ней парочка. Военный облапил хрупкую, с осиной талией девушку. Внизу кудрявились пошлые готические вирши.
– Ну, антифрицы, – сказал наконец генерал. – Нет, даже не антифрицы…
– Слушаю вас, – спокойно проговорил Лобода. Кличка "аатифрицы" давно укрепилась за нами.
– Может быть, мы похороним вашего немца с воинскими почестями, а? Возложим венки? С оркестром похороним, а? Может быть, дадим залп?
– Разрешите доложить, – сказал Лобода, поняв, что речь идет об убитом перебежчике.
– Мне уже доложили тут, – генерал подвинул к майору бумагу. – Ваш офицер будит разведчиков, устраивает форменное следствие. А потом вы с прискорбием извещаете немцев. Было это, товарищ Лобода?
– Не совсем так, – ответил майор.
– Пишет же человек. И другие подтверждают. Ознакомьтесь, секрета нет.
Писал Шабуров. Майор лишь в первую минуту почувствовал удивление. Он представил себе Шабурова, хмурого, мрачно выдавливающего слова. Именно так, лаконично, с плохо скрытым раздражением был составлен рапорт. Майор Лобода позорит звание советского офицера, утверждал капитан. Оплакивает убитого немца. Судьба фрица для Лободы на первом плане.
– Разрешите теперь мне доложить вам, – сказал Лобода, кладя бумагу. Смысл передачи был иной.
– Текст с вами?
– Нет, товарищ генерал.
– Прошу доставить.
– Запись есть, но я менял на ходу… Я говорил без шпаргалки.
"Ну, держись", – подумал майор. Но генерал взглянул на него с любопытством. Лобода рассказал все подробно.
– Все-таки вы перехлестываете, – сказал Мусхелашвили, дослушав. Сбиваетесь с тона. Вообще эта история с перебежчиком больше касается самих немцев. Существует комитет "Свободная Германия", есть немецкие антифашисты – вот и на здоровье. Они редко выступают у вас. Почему? Эффект от вашей работы пока что слабый, товарищ Лобода.
– Хвалиться нечем, – признался Лобода.
– Я не знаток, но смотрите, как на других фронтах проявили себя немцы-антифашисты! Сотни перебежчиков, коллективная сдача в плен…
– У нас немец еще не пуганый.
– Шабуров, по-моему, обижен, – сказал генерал, отмахнувшись. – Это он просится в артиллерию?
– Так точно.
– Взять его у вас?
– Воля ваша, товарищ генерал, – рассердился Лобода и перешел в контратаку. – Мы же антифрицы всего-навсего. Нам и бензин в последнюю очередь. И специалиста у нас отнять ничего не стоит. Да что Шабуров! Шофера в автороту сманить тоже можно. Антифрицы! А вот простой солдат так не скажет. Я помню, под Москвой…
Он запнулся, сообразив, что ляпнул дерзость. Но генерал улыбнулся.
– Ну-ну, что под Москвой?
– Солдаты на передовой просили: "Разрешите дать понятие фрицу". В одной руке винтовка, в другой – рупор. Вот как было. Фашист тут гадил, Лобода поднял глаза на рисунок с двустишием, – и наш боец не прощает ничего. Нет! Но спрашивает: кто же он, фриц? Неужели каждый немец – враг? А нельзя ли иному дать понятие и противника превратить в друга? А?
– Скоблить времени нет, – сказал генерал и тоже посмотрел на рисунок. – Завтра дальше двигаемся. Обижаетесь на кличку? Хорошо, правильно, что обижаетесь. – Он усмехнулся. – А в части бензина, между прочим, команда дана.
Генерал смягчился. Лобода нравился ему: смело отстаивает свое дело и за Шабурова держится, несмотря ни на что. Тем яснее выпирало личное в рапорте Шабурова.
– Так Шабуров нужен вам?
– Обязательно, – твердо ответил майор. – Золотые руки.
– Добро, – весело сказал Мусхелишвили. – Но объясните, что с ним? Инженер, служба по специальности. Начальник у него… Вежливый начальник.
– Личное горе, товарищ генерал. Потеря близких.
Лобода обдумывал упреки генерала и на вопросы о Шабурове отвечал нехотя, сухо.
– А вы беседовали с ним?
– Неоднократно.
– Ваша звуковая машина, ваши листовки тоже оружие. Почему он не сознает этого? Чем он дышит? Война не личное дело капитана Шабурова.
– Верно, товарищ генерал, – отозвался Лобода. Чем, однако, дышит Шабуров? Майор не мог ответить, он припомнил беседы с ним, короткие, колкие. Шабуров не раскрывал себя.
– Нехорошо, – произнес генерал. – Понять немца надо, это вы правильно сказали. Но своего подчиненного почему проглядели?
Лобода шагал из политотдела взволнованный. Сам того не замечая, он запел. Навстречу ему по талой, хлюпающей дороге шла колонна пехотинцев. Солдаты с любопытством взирали на странного майора. Запрокинув голову, подставив лицо мокрым хлопьям снега, он возглашал "Реве та стогне" и никого не видел.
Все это Лобода рассказал мне и Михальской. Все, без утайки, с той дружеской откровенностью, которая так располагает к нему.
