Будапештский журналист Фридмен нервно поправил галстук. Между пальцами сверкнул маленький золотой крест, который я не раз видел у него. Затем капитан четко отдал честь. Лейтенант отскочил в сторону. Бианки нажал на акселератор, и наша машина с ревом помчалась дальше.
Лесная полоса тянулась каких-нибудь двадцать метров. Мокрое от дождя шоссе в предрассветных сумерках казалось блестящей лентой. В полукилометре, у подножия холма, виднелись расплывчатые силуэты домов. За ними снова чистое поле, огородные участки, легкие постройки, мачты линии высокого напряжения, дощатые заборы, а за всем этим лежал серый и незнакомый центр города.
Поперек шоссе между телеграфными столбами какие-то сорвиголовы, наверное из первой дивизии, повесили плакат: «Молилась ли ты на ночь, Дездемона? От этого места ты едешь на свой страх и риск!»
В бетонном домике на обочине шоссе, который некогда служил автобусной станцией, сидел человек с полевым телефоном. Это был пост подслушивания.
Фридмен посмотрел в полевой бинокль и протянул его мне. По обеим сторонам шоссе зияли свежие воронки от снарядов. Проезжая часть, казалось, не имела значительных повреждений. Затем в поле зрения попали три длинных серых пятиэтажных корпуса с фасадами из темного камня, по всей видимости жилые дома, за ними — школа, которую можно было узнать по высоким окнам актового и гимнастического залов.
Фридмен тронул Бианки за плечо. Мы помчались как вихрь. Я прикинул, что при такой скорости оставшиеся пятьсот метров можно проскочить меньше чем за тридцать секунд.
Бух… бух, бух — три взрыва взметнулись в небо прямо перед нами. Шоссе, однако, повреждено не было. Снаряды летели не из Буртшейда, а откуда-то дальше, видимо, из центра города. Только бы поскорее добраться до серых корпусов, где уже можно будет считать себя в безопасности, если, конечно, там нет гитлеровцев…
Осталось двести метров, сто пятьдесят, сто… Собственно говоря, это безумие — ведь мы мчимся на занятую противником территорию!
Вблизи жилые кварталы выглядели одиноко и безотрадно. В одной из стен школы зияла огромная дыра, а другую словно снесли гигантским топором. Это сделала наша артиллерия.
На тротуаре стоит будка телефона-автомата, дверь полуоткрыта. На цепочке болтается разодранный телефонный справочник. Теоретически я мог бы позвонить любому аахенцу. «Алло, говорит сержант Градец из американской армии! Какое у вас настроение, господин Мейер? Что? Сегодня утром не досталось молока? Что вы говорите! Могу ли я сегодня вечером сообщить об этом по люксембургскому радио?»
Кругом ни души. Ни выстрела.
Несколько минут мы сидим молча. Стрельба прекратилась.
Все еще моросит дождь. Но вот где-то скрипнула дверь. Из дома вышла маленькая девочка лет четырех и заковыляла к нам. Бианки вытащил из ящика для инструментов плитку орехового шоколада в красной обертке и подал ребенку. Девочка боязливо протянула руку.
В этот момент из темного подъезда выбежала женщина в выцветшем голубом комбинезоне, схватила ребенка на руки и с быстротой молнии скрылась в доме. Шоколад остался на мокром гравии, на полпути между нами и домом. Бианки не спеша вылез из машины, спокойно поднял шоколад, демонстративно счистил с обертки грязь и направился прямо к подъезду.
— Оставайтесь здесь и если что — прикроете нас, Градец, — сказал мне Фридмен и пошел вслед за Бианки.
В подъезде раздались их голоса. В некоторых окнах показались любопытные лица.
Неожиданно вновь начался обстрел. Стреляли наши минометы. Вероятно, этим нам хотели помочь.
Бианки подбежал к машине и сел за руль:
— Иди в дом!
Он заехал в переулок.
В подъезде Фридмен разговаривал с группой жильцов дома. Здесь были пять женщин самого различного возраста с детишками на руках, тощий мужчина в очках, похожий на школьного учителя, и маленький, толстый, лысый мужчина лет пятидесяти в пенсне.
— Вы не можете себе представить, как мы счастливы сейчас, когда освобождение уже не за горами… не так ли? — скороговоркой выпалил лысый мужчина и вызывающе осмотрел собравшихся.
Женщины молчали. Учитель грыз ногти.
— Почему вы, собственно говоря, еще здесь? — спросил Фридмен. — Разве вы не читали приказ об эвакуации? Ведь все гражданское население согласно приказу национал-социалистской партии должно быть в тылу, не так ли?
— Мы вовсе и не собирались делать то, что приказывают нам эти господа, — горячился толстяк.
Жильцы дома переглянулись.
Затем одна из женщин нерешительно сказала:
— Руководители удрали еще позавчера. У нас же нет машин, а то бы и мы…
Толстяк быстро повернулся к ней. Его голос сразу заглушил ее:
— Вам, фрау Хельмке, как раз и следовало бы это сделать, ведь ваш отец был квартальным… Впрочем, я этим ничего не хотел сказать. Во всяком случае остальные остались, потому что хотели дождаться прихода наших освободителей. Вы не можете себе представить, что нам пришлось пережить за эти годы…
— Стой! Повторите все это еще раз! — сказал Бианки, неожиданно появившись сзади нас. Он сунул мне в руку микрофон и побежал к своей машине.
Фридмен ухмыльнулся. Право же, оборотистый парень этот Бианки! Капитан взял у меня микрофон и постучал по нему:
— Готов, Бианки? Начали!
Затем Фридмен откашлялся и заговорил:
— В настоящий момент мы находимся на территории противника. Нам удалось проникнуть за линию фронта и пригласить к нашему микрофону нескольких жителей города Аахен. Затихает последний бой за город. Вы слышите канонаду нашей и немецкой артиллерии. Мы прибыли сюда, чтобы собственными глазами убедиться, как немецкое население реагирует на сумасбродные приказы обанкротившейся национал-социалистской партии…
Голос бывшего журналиста звучал деловито и возбужденно. Когда вблизи раздавался взрыв, капитан замолкал и испытующе оглядывал окружающих.
Жильцы дома растерянно смотрели на нас. Они, видимо, рассчитывали, что мы сразу же потащим их на допрос, на крыше дома устроим пулеметное гнездо и начнем угонять население куда-нибудь за линию фронта…
А вместо этого один из американцев беспрерывно говорит в микрофон, как репортер во время футбольного матча.
— …Женщины, которые, стоят здесь передо мной, их… их пятеро. Это самые обыкновенные немецкие домашние хозяйки, изнуренные и напуганные… И это неудивительно, ведь они столько пережили… Еще сегодня утром они находились под железной… — В этот момент совсем близко раздался взрыв, потом еще один. Осколки стекла со звоном упали на гравий. Затем послышался вой летящей мины и снова — взрыв… — под железной пятой нацистской партии, — продолжал Фридмен, — той самой партии, члены которой теперь позорно бежали, приказав своим землякам бросить на произвол судьбы домашние очаги, имущество, работу…
Подошли еще несколько жильцов: дряхлый старик, женщина на сносях, за юбку которой уцепились два малыша, и еще две молодые женщины. Одна из них — тощая блондинка с недоброжелательным взглядом, другая — маленькая, в чересчур большом мужском жакете, наброшенном на плечи, и в темно-коричневых лыжных брюках.
Фридмен продолжал трещать:
— Левое крыло…
«Боже мой, — думал я, — он, видно, забыл, где находится. Сейчас он скажет, что левое крыло нападающих гонит мяч к воротам гостей…»
Но Фридмен хорошо знал свое дело:
— …левое крыло дома полностью заселено. Почти никто из жильцов не последовал безумному приказу обанкротившейся нацистской партии. Вот передо мной стоит хорошо одетый мужчина, немного склонный… к полноте. Пожалуйста, подойдите поближе к микрофону, господин…
— Лепене, Артур Лепене, — подсказал толстяк. Он смущенно откашлялся и покраснел до самой лысины.
— Очень рад, господин Лепене. Подойдите поближе. Микрофон не кусается. Какова ваша профессия, господин Лепене? Наши слушатели хотят знать, с кем имеют дело!
— Кишки, — произнес толстяк и покраснел еще больше.
— Как? — переспросил Фридмен и предостерегающе кивнул мне, но толстяк взял себя в руки.
— Кишки оптом и в розницу, — сказал он торопливо. — Моя фирма находилась в Дюрене, но нас там раз… разбом…
Господин Лепене, торговавший кишками оптом и в розницу, стал снова пурпурно-красным, ведь ему предстояло сказать отнюдь не лестные вещи о военно-воздушных силах армии, представители которой так любезно пригласили его к микрофону!
— Почему вы не договариваете: «разбомбили»? — раздался вдруг металлический голос недоброжелательной блондинки.
Женщины испуганно повернулись к ней, а затем со страхом и любопытством уставились на нас как, мол, мы будем реагировать на столь дерзкое замечание.
Фридмен был сама добродетель. Он отдал микрофон мне.
— Конечно, — приветливо произнес капитан. — Разбомбили. И в этом нет ничего постыдного! Итак, господин Лепене, стало быть, вас в Дюрене…?
