В одиннадцать часов вечера мы уже были на наблюдательном пункте командира батальона. Лейтенант еще раз проверил у каждого забинтованные в марлю автоматы, наличие индивидуальных пакетов, подгонку маскхалатов.
– Неспокойно ведут себя гитлеровцы, – заметил командир батальона. – Особенно справа, за насыпью шоссейной дороги.
– У них с нервами паршиво, – попытался кто-то пошутить.
– Нет, – перебил лейтенант, – Неправда, что враг слаб. Его беспокойство может не дать и нам покоя.
Он смолк и, поправив гранаты на поясе, закурил. Сообщение командира батальона было неприятным, но изменять маршрут было поздно.
– Пошли, – коротко сказал лейтенант и первым вышел из блиндажа.
Падал мокрый снег. Доносились посвисты ветра в ветвях деревьев да чавканье грязи под ногами. Двигались цепью. Осторожно прошли свой передний край, миновали боевое охранение. Дальше траншей нет. Местность открытая. Прижимаясь к земле, мы ползем по-пластунски. В лицо бьет пороша. Видимости никакой. Это укрывает нас от немцев, но таит и неприятности – можно сбиться с маршрута.
Подползаем к шоссе. Вспоминаются слова командира батальона. Он был прав. Только мы хотели перескочить шоссе, как всю окрестность, до этого погруженную в темноту, озарило белым молочным светом – в воздухе сразу вспыхнуло несколько ракет. Раздалась длинная дробь пулемета. Где-то впереди ухнуло, из-за насыпи пронеслись пунктирные ленты трассирующих пуль. Присмотревшись к действиям беспокоящихся гитлеровцев, решили: похоже, что они стреляют наугад. И снова наступили тишина и кромешная темень.
По одному переползаем шоссе. Согнувшись и озираясь, двигаемся короткими бросками. Идем час, другой. Метель постепенно прекращается, все четче вырисовываются окружающие предметы и местность. Немецкая передовая осталась позади.
Перед нами, внизу, в беловатых клочьях утреннего тумана, стелющегося почти по земле, вырисовывались темно-серые, крытые камышом хаты. Нас постепенно охватывает тревога: исчезает наше преимущество – темнота и туман.
Во влажном воздухе послышалось пение петуха: на фронте оно было такой редкостью, что мы обрадовались.
– Вот и доползли, – отрывисто сказал лейтенант и махнул рукой. – Ну, еще бросок!
За плетнем – сад. Кажется, тот, который нам нужен. В развесистых яблонях белеет домик – наша надежда и укрытие. Но тут же в душу закрадывается сомнение: а вдруг там немцы? Перемахнув через поблекший от дождей и времени плетень, я вместе с ребятами осторожно пробираюсь к домику. Окружили его с разных сторон. Прислушались. Было тихо, только холодный ветер по-прежнему свистел в ветвях сада, посреди которого, недалеко от крыльца, стоял деревянный столик. Он был таким неожиданным – мирным и добрым на войне, что я, честно говоря, смотрел именно на столик, а не на дом. Зато лейтенант Донской следил за крыльцом. Он махнул рукой, и мы подползли еще ближе к домику. На крыльце появилась женщина. Немного постояв, она вышла в сад. Наверное, она ждала нас.
Лейтенант тихо окликнул ее и назвал пароль. Женщина, сняв с себя головной платок, ответила. Мы тихо вошли в дом, оставив двоих разведчиков во дворе.
Донской начал расспрашивать женщину о гитлеровцах: сколько их, где стоят, где штаб, как связаться с партизанами. Хозяйка подробно рассказывала.
– А наши хлопцы, партизаны, – с гордостью блеснула она карими глазами, – на днях разгромили фашистский обоз.
Хозяйка сообщила, что ее муж – партизан, придет домой вечером. Рассказывая, она хлопотала по хозяйству, легко и быстро двигаясь по своему небольшому, но уютному домику.
Всем нам хотелось поговорить с этой простой, с ласковым, словно поющим голосом, женщиной. Глядя на кее, ребята невольно вспоминали своих матерей, их нежность и заботливость, и от сердца отступали все тягости войны.
– Ешьте, милые, ешьте, сынки, – слышался ее певучий голос. – Я вам еще молочка принесу.
Лейтенант первым встал из-за стола. Обдумывая сведения, полученные от хозяйки, он ходил по комнате. Потом, потушив папиросу, сказал:
– На хутор Коммуна пойдут Яковлев и Пипчук. Оба переоденьтесь в гражданское.
Слова командира снова вернули нас на войну и словно заново мобилизовали. Хозяйка достала одежду, и мы переоделись. Мне досталась высокая шапка, и когда я глянул в зеркало, то увидел в нем чужого человека, очень похожего на донского казака: скуластого и загорелого, с темным чубом. Почему-то стало по-мальчишески весело и легко.
Через пятнадцать минут мы с Яковлевым и мальчиком-проводником (мы сразу прозвали его Кочубеем), лет двенадцати, шли полем к хутору. Чтобы не вызвать подозрения, мы тащили салазки, на которых было навалено всякое тряпье: дескать, пришли менять на продукты.
С пистолетами за пазухой и гранатами в карманах мы пошли по хутору, заполненному гитлеровскими вояками, орудиями, и сразу заметили штаб. От нас требовалась большая выдержка и спокойствие. К счастью, нас никто не остановил. Гитлеровцам, по-видимому, не было дела до «оборванных попрошаек» с грязными (заранее измазанными) лицами. А я, давно забыв, что похож на лихого казака, иногда радовался, что народился небольшого росточка, да еще и с мальчишеским лицом. С опаской посмотрел на Яковлева, но и он вполне мог сойти за старшего братишку нашего проводника. И тут мне стало понятно, почему лейтенант Донской послал в занятый немцами хутор именно нас.
В село вернулись в полдень. Лейтенанта Донского и разведчиков в хате не было.
Хозяйка обрадовалась нашему благополучному возвращению, тихо сказала:
– Начальник приказал вам ожидать. – И передала записку командира.
Вернулся Донской к вечеру. Часа через два явился и муж хозяйки. Партизан оказался плотным высоким мужчиной, с вьющимися седеющими волосами. Долго беседовал с ним лейтенант Донской, что-то записывал в блокнот своим, только одному ему известным шифром.
– Не дам покоя гадам ни днем, ни ночью, – закончил партизан. – Тошно им стало. Прыгают, как рыба на горячей сковородке.
Надвигалась ночь – сырая, прохладная. Попрощавшись, мы растворились в темноте. Путь предстоял нелегкий: надо было взять «языка» и вернуться к своим.
Нам дали проводника – того же верткого парнишку в папахе, Кочубея, и мы двинулись к небольшому хутору, где, по партизанским данным, расположились пять гитлеровцев.
Двенадцать часов ночи. Все шестеро ползем по липкой черной кашице, перемешанной со снегом. Остановившись метрах в пятнадцати от крайнего дома, услышали мерные шаги. Они то пропадают, то доносятся вновь.
– Часовой, – прошептал лейтенант и жестом дал мне команду: – Убрать!
Нащупав за пазухой пистолет, я заткнул за пояс гранату, сжал финку и пополз. Проходит несколько минут, и вдруг я чувствую – не вижу и не слышу, а именно чувствую – близость часового. Десять, пять, три метра до дома. Поднялся и стою за углом, сжав нож в правой руке.
Что я думаю в этот момент? Не помню… точнее – помню не все. Был страх, но не за себя. Просто я боялся не выполнить приказ и сорвать операцию. И еще была незатухающая ненависть к гитлеровцам.
Чавкающие шаги приближаются, фашист подходит к углу хаты. До хруста сжимаю нож в руке. Неимоверная сила, помноженная на ненависть, командует: вперед! И я совершаю прыжок. Глухой стон в ночи, чавканье грязи, собственное дыхание сливаются в единый гул – от напряжения стучит в висках.
Я лежу пластом на земле, не двигаюсь, прислушиваюсь: все ли получилось удачно, не услышали ли немцы? Но кругом тишина. Через несколько минут подползли друзья, и мы оттащили, труп гитлеровца в сторону.
Мы осторожно, на носках, чтобы не скрипели половицы, поднялись на крыльцо и вошли в сени. Лейтенант нащупал ручку двери и рванул ее на себя. Вскочили в комнату, держа автоматы на боевом взводе. На полу вповалку спали четверо гитлеровцев. Вокруг валялись их одежда и снаряжение: шинели, ранцы, ребристые коробки с противогазами, оружие. Один из фашистов почуял что-то неладное. Он приподнял голову открыл глаза и увидел нас. От ужаса глаза у него забегали. Он шевелил губами, а крикнуть или сказать ничего не мог. Котов мгновенно заткнул ему рот кляпом и связал руки. Это же, в течение нескольких минут, мы по очереди проделали и с остальными.
Успокоив жителей дома – женщину и двоих ребятишек, мы покинули хуторок и по бездорожью, хлюпая в грязи, двинулись к своим. На полпути к передовой мы pacстались с партизанским проводником с ласковым прозвищем Кочубей. А вот имени его так и не спросили…
Заросшие, грязные пленные почему-то шли кучно. Вдруг до нас донесся встревоженный голос:
– Минен… Капут!..
– Где мины? – с яростью почти крикнул Донской. Напряжение последних часов дало себя знать.
Короткий допрос пленных показал, что они являются саперами, и перед ними была поставлена задача: минировать все уязвимые места немецкой обороны. Они отлично знали, где находятся минные поля, и не желали идти на смерть. Гитлеровцы пошушукались и выдали нам вее свои сюрпризы, приготовленные для наших наступающих войск.
