Перед вылетом в Кабул Павловский имел разговор с министром обороны Устиновым, у которого спросил: «Планируется ли ввод наших войск в Афганистан?» И получил отрицательный ответ (иначе министр ответить и не мог — есть решение Политбюро). Но характерно другое: коль был задан этот вопрос, то ясно, что в головах высшего командования Вооруженных Сил СССР мысль о вводе наших войск все-таки витала. Она присутствовала и в среде руководителей партийного и государственного аппарата.
После продолжительной беседы с Амином, который буквально наседал на нашего главкома, генерал армии Павловский присылает в Москву соответствующую телеграмму.
Уже через много лет, беседуя с И. Г. Павловским по вопросам афганской эпопеи и касаясь в том числе именно этого эпизода, я услышал от Ивана Григорьевича оценку Амина: это была сильная, авторитетная фигура; он фактически подчинил себе всех, в том числе Тараки; было видно, что он рвется к власти; наши войска ему были нужны, чтобы заручиться поддержкой Советского Союза и, главное, втянуть нас в этот военно-политический вихрь, который образовался над Афганистаном.
Вспоминая эти высказывания Ивана Григорьевича, я в то же время сопоставляю их с содержанием телеграммы, которую он дал в то время в Москву: «2 августа… тов. Амин поднял вопрос о введении наших войск в Кабул, что, по его мнению (обратите внимание — «его, Амина, мнению»), может высвободить одну из двух дивизий Кабульского гарнизона для борьбы с мятежниками…» Но в телеграмме не было оценки этой просьбы Амина. А коль нет категорического отказа, то можно по-разному истолковать мнение нашего высокого представителя, в том числе и так, что Иван Григорьевич поддерживает просьбу Амина. По понятным причинам Устинов не критиковал, даже в легкой форме, содержание телеграммы Павловского.
А дальше произошли уже известные события. Амин путем интриг и убийства Тараки забрался на трон главы государства.
Как быть и что делать нашему руководству? А. Громыко в своей телеграмме 15 сентября 1979 года сообщает, что признано целесообразным «…не отказываться иметь дело с Х. Амином и возглавляемым им руководством», а также указывает, чтобы наши военные советники, советники органов безопасности и внутренних дел оставались на своих местах, исполняя свои прежние функции в оказании помощи по организации борьбы против мятежников.
10 октября 1979 года было обнародовано короткое сообщение, что после непродолжительной, но тяжелой болезни Тараки скончался и его похоронили. Хотя он был зверски задушен теми, кто его когда-то охранял. Мало того, всю семью Тараки заточили в знаменитую тюрьму Пули-Чархи.
Учитывая смену руководства Афганистана, в Москве решили сменить и руководителей наших представительств. Начали с посла А. Пузанова — его заменил Ф. Табеев. Затем на пост главного военного советника вместо Л. Горелова был направлен С. Магометов (принималось во внимание его национальное происхождение, но, как показала жизнь, к этому нужно иметь еще и многое другое). Несколько позже был заменен и руководитель представительства КГБ Б. Иванов, вместо которого прибыл Н. Калягин. Постепенно обновлялись лица и на других постах.
Кстати, назначая Ф. Табеева на пост посла, тоже учитывали его национальное происхождение, как важнейший фактор в сложившейся ситуации. Но главная ценность Ф.Табеева была, конечно, в его мощных способностях и возможностях.
Главной причиной, побудившей руководство страны изменить свое решение о невводе наших войск в Афганистан, явилась резко ухудшившаяся обстановка в ДРА. Массовый террор Амина по отношению к своему народу проявлялся не только в расстрелах людей буквально пачками, но и в уничтожении авиацией целых кишлаков, жители которых выражали возмущение действиями Амина. Фактически волнения шли по всей стране.
Не менее важным было и то, что внешняя политика Афганистана в отношении Запада в целом и особенно США буквально на глазах претерпела изменения: от формально-официальной по форме и негативной по содержанию она стала сбалансированной и вселяющей надежды на сближение. Естественно, зачастили контакты с американским посольством. Последнее доносит в Вашингтон о благоприятном развитии событий и о том, что это только начало.
Несомненно, все это настораживало Советский Союз, и наше руководство (в лице Громыко, Андропова, Устинова, Пономарева) 29 ноября 1979 года дает телеграмму нашему представительству в Афганистане, в которой была и такая фраза: «При наличии фактов, свидетельствующих о начале поворота Х. Амина в антисоветском направлении, внести дополнительные предложения о мерах с нашей стороны».
Конечно, объективно ухудшающаяся с каждым днем обстановка в ДРА в целом своими корнями опять-таки и в первую очередь уходила в субъективный фактор — Х.Амин! И коль руководство СССР уже было обеспокоено тем, что Афганистан может изменить свой политический курс, то в этих условиях, естественно, можно и нужно было подумать о всех возможных вариантах действий для недопущения такого исхода.
Возвращаясь к субъективным факторам, надо отметить, что не менее важную роль сыграло личное отношение Брежнева к коварству Амина: Леонид Ильич лично обратился к нему с просьбой (правда, запоздалой), чтобы была сохранена жизнь Тараки, и Амин поклялся, что исполнит эту просьбу. Но он лгал — уже в это время Тараки не было в живых. Но когда о смерти Тараки опубликовали сообщение, Брежнев взорвался. И его можно было понять: он беспокоился и о своей чести, и о чести Советского Союза, который должен был защитить Тараки; это не Горбачев, который бросил на произвол Хонеккера и других лидеров социалистических стран.
Естественно, эта оценка и настроение Брежнева тоже явились субъективным фактором, который повлиял на пересмотр решения Политбюро о невводе наших войск в Афганистан. Учитывая же, что в окружении Леонида Ильича были такие, как Устинов, вполне понятно, что возмущение Брежнева не только поддерживалось, но и всячески подогревалось.
В то же время примечателен тот факт, что уже во второй половине 1979 года Косыгин или не приглашался, или сам не являлся на заседания, где обсуждался афганский вопрос. Уже было видно, что Политбюро сползает со своих принципиальных позиций. И поскольку на таких заседаниях руководство правительства все-таки должно присутствовать, то приглашался молчаливый Н. А. Тихонов — он устраивал всех. Кстати, являясь по возрасту фактически ровесником А. Н. Косыгину, он у последнего унаследовал многое в руководстве экономикой, но за пять лет пребывания в должности председателя правительства не обеспечил движения страны ни по одному из направлений. Наоборот, образовался застой.
Чувствуя, что руководство страны фактически уже у порога изменения своего решения по вводу наших войск в Афганистан, Н. В. Огарков предпринимает последнее усилие — уговорить Д. Ф. Устинова не делать этого. В связи с этим он приглашает С. Ф. Ахромеева и меня к себе и сообщает, что хотел бы в нашем присутствии (так сказать, при свидетелях) высказать министру нецелесообразность такой акции и обосновать это. А при необходимости мы должны были его поддержать.
Устинов принял нас сразу. Пригласил почему-то на этот разговор Епишева (возможно, с учетом того, что он бывал в Афганистане). Николай Васильевич докладывал долго, но толково. Дмитрий Федорович не перебивал, однако по лицу было видно, что он скучал и всем своим видом показывал: «Ну, зачем ты мне обо всем этом говоришь? Ведь уже все предрешено, и я не намерен что-то менять!»
Огарков закончил. Устинов промолчал, затем, обращаясь к Епишеву, спросил:
— Алексей Алексеевич, у тебя вопросы есть?
— Да нет у меня вопросов. У Генерального штаба всегда свое мнение, — потрафил он министру.
— Это верно. Но я учту мнение Генерального штаба.
Разговор не получился. Когда мы уже собирались уходить, я обронил:
— Товарищ министр обороны, мы чувствуем, что это последний шанс.
— Дмитрий Федорович, — продолжил Огарков, — мы очень надеемся на вас.
А на следующий день, 8 декабря 1979 года, состоялось совещание у Брежнева. Видно, по инициативе Андропова или Громыко был приглашен и Огарков. Но не на самом совещании у Брежнева, а до этого в «Ореховой комнате» (тыльная комната за кабинетом Брежнева) за полтора часа до совещания Андропов, Громыко и Устинов предложили Николаю Васильевичу доложить оценку обстановки и мнение Генштаба по поводу ввода наших войск в Афганистан.
Позже Николай Васильевич делился со мной своими впечатлениями:
— Я понимал, что им надо было все-таки полнее «вооружиться», прежде чем проводить совещание с участием Брежнева. На этой встрече особо активно вели себя Андропов и Громыко. Устинов молчал. Затем подошел Суслов, который присел к круглому столу, но в разговор не включался, хотя слушал внимательно. В итоге часового разговора, в котором я старался их убедить не делать этого шага с вводом. Однако они меня только поблагодарили, и я уехал.
