Дисциплина в училище была строжайшая, доходившая на первом курсе до дури. Некоторые из зачисленных в училище фронтовиков начали служить еще в начале войны, а сейчас оказались в роли молодых бойцов-первогодков, которых гоняли одинаково вместе с теми, кто только что принял присягу. Их самолюбие не выдержало этого унижения, они написали рапорта и были уволены в запас.
На втором курсе с дисциплиной все встало на свои места, казуистическая дурь отошла к новым первокурсникам, а у нас осталось только то, что необходимо для нормальной военной службы.
В училище в те времена не было и признаков того, что сейчас в армии и на флоте зовется «дедовщиной». Никаких намеков на издевательство младших со стороны старших, но служебные отношения были строго по уставу. Все держалось на младших командирах, которых также назначали из курсантов. Командир нашей роты инженер-лейтенант А. А. Рымкевич, ставший впоследствии профессором и доктором технических наук, появлялся в роте не более двух-трех раз в месяц, «давал разгон», которого хватало еще на месяц. Чистота, заправка коек, обмундирование — все было на самом высоком уровне. Винтовки, станковый пулемет, ящики с патронами стояли прямо в спальном помещении без всяких запоров. Кладовая, где хранились обмундирование и личные вещи курсантов, тоже не запиралась. За все время моего обучения не было ни одного случая кражи. Позднее, в 1970-х годах, ротные офицеры дневали и ночевали в ротах, оружие и патроны хранились в специальных комнатах с железными дверьми, с решетками на окнах, а все кладовые и ящики запирались — кражи курсантских вещей не были редкостью. А во время «перестройки» в этом же училище были случаи кражи курсантами оружия с целью продажи его бандитским группировкам.
Во время моей учебы в училище была создана такая обстановка, мы так привыкли друг к другу и к нашим порядкам, что возвращение из отпуска в строй и в казарму совершенно не тяготило.
Самовольных отлучек (уход без разрешения командования из расположения училища) у нас практически не было — по крайней мере, за все время моего обучения никто не попадался.
Училище регулярно организовывало совместно с ленинградскими институтами вечера отдыха курсантов и студентов (точнее, студенток).
В училище была отличная самодеятельность, талантливые музыканты, певцы, вечера отдыха проходили увлекательно и весело.
В училище регулярно проходили встречи с известными артистами, поэтами и деятелями культуры.
У нас в гостях были А. Тарасова, В. Меркурьев, Е. Флакс и др. Через клуб училища мы приобретали билеты в театры города. С репертуаром Кировского театра, Театра муз-комедии, Пушкинского и Театра комедии мне удалось ознакомиться практически полностью.
Естественно, что девушки, как и во все времена у студентов и военных, были «предметом» особого внимания. В тогдашней нашей среде грязных разговоров о женщинах не было, а наше отношение к девушкам в то время можно определить забытым ныне словом «романтическое».
В те времена шла борьба с «буржуазной идеологией и тлетворным влиянием Запада», которая проводилась и на вечерах. Танго тогда официально переименовали в медленный танец, фокстрот — в быстрый. За весь вечер официально разрешалось танцевать только одно танго и один фокстрот, остальное — вальс, краковяк, полька, мазурка, паде-паденер и еще какие-то, названия которых забылись. Нам же, как и девчатам, хотелось танцевать только то, что не рекомендовалось, поэтому указание наших «идеологов» нарушалось при всяком удобном случае.
После окончания занятий в 22 часа у нас по распорядку была вечерняя прогулка — строем ходили по улицам около Таврического сада и пели песни. Песни были очень хорошие, и пели их от всей души и с радостью. Запевалы были великолепные. Это были песни моря, песни войны и долга, песни дружбы и любви, но среди них и такие: «Зашел я в чудный кабачок, кабачок, вино там стоит пятачок, пятачок...» или «В Кейптаунском порту стояла на борту «Джанета», поправляя такелаж». Никто из командиров и политработников никогда не корректировал наш репертуар и не навязывал какой-либо «официоз».
Как-то вечером какой-то армейский полковник остановил строй и строго выговорил старшине роты за то, что поем песни английских и американских моряков, сказав, что мы космополиты и не выполняем решение партии по идеологии. После этого мы на всякий случай разучили песню: «Москва — Пекин. Сталин и Мао слушают нас» и орали ее при необходимости, но все старые песни продолжали петь до окончания училища, а потом исполняли их на юбилейных встречах выпускников.
По части идеологии тогда в стране боролись не только с «тлетворным влиянием Запада», но и с «низкопоклонством перед Западом». Главная цель борьбы с «низкопоклонством» — воспитать чувство национальной гордости и вселить уверенность в том, что мы и сами все можем, мы — не глупее. Цель, безусловно, благородная и нужная, но достижение ее было организовано по-дурацки. Началось с того, что стали переименовывать все названия с иностранного на русские, в том числе и в технике.
Техническая терминология, по сути дела, — интернациональная, а тут начался какой-то дурдом: тротуар стал плитной дорожкой, бульдозер — тракторной лопатой, эскалатор — ленточной лестницей, калоши — мокроступами, байпас — трубным обводом и т. д. и т. п.
Была проделана большая и полезная работа, в результате которой стали известны многие имена русских ученых и изобретателей, открытия которых по времени были раньше открытий, сделанных иностранцами, а вошли в историю под именами этих иностранцев. Но тут же началась и дурь. Начальник нашего училища генерал-майор Бугров Ф. Я. в свое время защитил кандидатскую диссертацию по теме «Инженерное оборудование позиций морской железнодорожной артиллерии». В своей диссертации он писал, что впервые железнодорожная артиллерия была применена во время гражданской войны в Соединенных Штатах Америки. В нашем училище нашелся какой-то капитан I ранга, планируемый к увольнению в запас (то ли за бесперспективность, то ли по возрасту), который на партактиве училища в своем выступлении подверг резкой критике начальника училища «за низкопоклонство перед Западом».
Он раскопал в Публичной библиотеке газетную заметку о том, что некий поручик N перевозил на железнодорожной платформе пушку из Москвы в Санкт-Петербург. На остановке поезда где-то в районе Твери он выстрелил из орудия, и этот выстрел был сделан на год раньше применения железнодорожной артиллерии в Америке, на основании чего капитан I ранга обвинил Ф. Я. Бугрова, который в диссертации писал о первородстве железнодорожной артиллерии в США, в этом самом «низкопоклонстве» и в предании забвению заслуг русских артиллеристов.
Бугрову ничего не оставалось делать, как каяться, признаваться в грехах и написать дополнение к своей диссертации о том, что первыми с поезда стреляли русские. Естественно, что теперь капитана I ранга увольнять было нельзя, и он еще какое-то время «болтался» на кафедре.
Потом в училище ходили слухи, что в конце концов Бугров нашел в архивах приказ о наказании поручика N за учиненные им в пьяном виде безобразия на железнодорожной станции, в том числе и стрельбу из пушки, стоявшей на железнодорожной платформе. Но дело было сделано и пересмотру не подлежало.
Русская железнодорожная артиллерия появилась раньше американской.
Еще тогда боролись с космополитами, которых в училище и в глаза никто не видел. Бороться с ними было легко, их фамилии появлялись в официальной прессе, поэтому на семинарах или собраниях клеймили тех, про кого прочитали в газете. «Высшим пилотажем» было бы найти хотя бы одного космополита и у нас в училище, но я не помню, что это кому-либо удалось. На всякий случай объявили, что космополит — это тот, который носит узкие брюки и туфли на толстой подошве.
И, конечно, боролись с Ахматовой и Зощенко, чье тлетворное влияние могло испортить наши молодые души.
Я уже писал, что состав наших курсантов был из провинциальных мест, жили мы в казармах, отгороженные от жизни города, встречались в основном со студентами, жившими в общежитиях, т. е. тоже провинциалами. Наш день был так уплотнен, что если на музыку, песни и танцы еще кое-как время и выкраивали, то вот художественную литературу читали крайне мало. С тем кругом ленинградцев, которые знали, любили и почитали писателей и поэтов, не включенных в официальную программу по литературе средней школы, у нас контактов практически не было.
В то время почти никто из нас Ахматову не читал, поэтому бороться с ней было проще. Зощенко читали и любили, поэтому жалели, что он попал в эту идеологию как кур в ощип.
А еще мы боролись с академиком Марром, который что-то там напутал в вопросах языкознания, а товарищ Сталин его поправил.
Доставалось от нас и полковнику Иванову, который обратился с письмом к товарищу Сталину, а товарищ Сталин дал развернутый критический ответ на его письмо. Во время нашей учебы в училище было и знаменитое «ленинградское дело», и борьба с генетиками.
