«Хорошо просыпаться не в окопе, — в следующее мгновение подумал он, давая волю внезапным мечтам. — А где-то сейчас сидит в траншее взвод, сжимая холодными руками винтовки, ждет команды… Чего там, в траншее, можно дождаться? Пули? Малярии? А тыл — вот он. Единственная реальность, в которую он теперь вступает. Где не стреляют, не рвутся снаряды. Куда даже не залетают самолеты. Дорога домой. По ней можно ехать на машине. Или идти пешком. Как хорошо здесь! Ни траншеи, ни окрика капитана: „Рота, приготовиться…“, ни трассеров навстречу, ни стонов и проклятий раненых, которым уже не помочь, потому что во время атаки у живых задача другая… Как хорошо ехать на попутной машине, зная, что каждая минута пути, каждый оборот колеса старенькой полуторки, громко похрустывающей на ухабах расхлябанными бортами, приближает к дому, к той долгожданной встрече с родными. О которой тайком, со слезами, не раз думал на передовой, потом в госпитале. Дорога. Какая тихая, спокойная! По ней не надо ползти, каждое мгновение думая об опасности. Не надо бежать, пригнувшись. Не надо отыскивать позицию для пулемета и определять ориентиры для командиров отделений, чтобы те во время движения не разорвали и не смешали взводную цепь. Сиди и спокойно смотри в окно. Можно даже вздремнуть. И госпиталем от него уже не пахнет. Только каптеркой и утюгом. Видимо, Мария Антоновна распорядилась выгладить его новую форму».
Все в госпитале знали, откуда появляется в каптерке обменный фонд. Конечно, некоторым из частей привозили и присылали новые комплекты одежды и белья. И шинели, и сапоги. Но в основном создавался из одежды, оставшейся после умерших. И пополнялся каждый день. Гимнастерка и галифе, в которые сейчас был одет Воронцов, тоже принадлежали кому-то. Надевая обновку, Воронцов внимательно осмотрел и гимнастерку, и брюки. Но ни следов от пуль или осколков, ни штопки нигде не обнаружил. Впрочем, все равно пришлось бы одеваться в то, что выдали. Тем более что и Мария Антоновна, и Лидия Тимофеевна старались, подобрали лучшее, что имелось в наличии.
Мелькали за окном луга, уставленные стожками не вывезенного сена. Ветер, будто пробуя силу перед осенним ненастьем, когда он станет здесь единственным хозяином, выносил из лесу охапки листьев, пьяно швырял на дорогу, так что они рассыпались перед полуторкой разноцветным ковром. Некоторые тут же замирали, прилипнув к колеям, а некоторые продолжали лететь дальше и останавливались только на обочинах в зарослях старой травы.
Теперь Воронцову хватало времени, чтобы рассмотреть окружающий мир. Здешний край мало чем отличался от его родины. Те же ольхи и ивы в лощинах и по берегам ручьев. Лесные поляны, окруженные березовыми сростками. Просторы полей, обрамленные то оврагами, то лесом, то крышами деревни. От большака то в поле, то в лес уходили узкие проселки, изрезанные ободами телег и истоптанные конскими копытами. После дождей земля потемнела, трава прилегла, и рельеф отчетливо проступил в лугах и перелесках, словно обнажая свою вековую суть. Однажды в поле он увидел телегу, которую тянула понурая серая лошаденка. На соломенной подстилке сидели трое: старуха и двое детей лет по семи-восьми. Воронцов буквально прилип к стеклу, пытаясь разглядеть лица ехавших в телеге. Дети что-то кричали и махали руками. Старуха неподвижно, как изваяние, сидела на передке и смотрела куда-то в сторону, где чернели стога. Кого он, чужой в этом краю, хотел разглядеть? Чьи лица? Чьи глаза?
Малоярославец — маленький районный городок на реке Луже. Шоссе разрезало его на две части и уходило в хвойный лес на западе, куда клонилось яркое осеннее солнце. Ровно два года назад он, Санька Воронцов, курсант Шестой роты Подольского пехотно-пулеметного училища, проезжал по этому городу той же самой дорогой, в том же направлении. Правда, тогда стояла ночь, глухая, звездная, с хрустящей свежестью первого морозца. И немец был совсем близко. Выдвигаясь колонной к Юхнову, никто толком и не знал, где они встретятся с противником. У Мятлева? На Угре? За Юхновом? Первое боестолкновение произошло на реке Извери возле села Воронки. Там он и его товарищи впервые стреляли во врага. Там впервые пошли в атаку. Первые потери и первые трофеи. Ощущение восторга и ужаса войны, на которую попали и они.
Попутку Воронцов искал недолго. Возле лесопилки загружался подтоварником[5] ЗИС-5.
— Не на Юхнов следуете, мамаша? — спросил Воронцов грузноватую женщину в телогрейке и солдатских шароварах.
Та деловито копалась в моторе и на его вопрос ответила не сразу. Наконец спрыгнула с площадки бампера, посмотрела на Воронцова так, как смотрят на незадачливого напарника, и сказала:
— Да я, папаша, если и старше тебя, то года на три-четыре, не больше. — И вдруг улыбнулась мягкой улыбкой и подмигнула: — С фронта? На побывку?
— На побывку, — он вздохнул. — Домой.
Уже не первый раз произносил он это слово: «Домой» — и всякий раз оно разливало в душе такое тепло, такой умиротворяющий покой, что хотелось закрыть глаза и лечь на землю, полежать, послушать музыку такого простого слова: «Домой».
— А куда? — Она спросила таким тоном, что Воронцов сразу понял, что и эта не откажет подвезти, если, конечно, дорога ей тоже туда — на запад, по Варшавке.
— Уже недалеко. Село Подлесное. — И уточнил, чтобы не упустить удачу, потому что женщина, как ему показалось, потеплела, и появилась надежда, что она едет именно туда, в сторону Рославля: — Недалеко от Спас-Деменска.
— Про село твое не слыхала. А вот в Спас-Деменске бывала. Я еду до Юхнова. Так и быть, возьму. Вот загрузимся и поедем.
Снова потянулись за окном перелески, поля. То справа, то слева выныривали деревни. Ряды рыжих печных труб с облетевшей побелкой, груды головешек, изрытые окопами и воронками луговины и околицы. Придорожным деревням досталось больше всего. Воронцов вспомнил, как они шли вдоль шоссе, очищая от засевших немцев дом за домом, как толкали вперед орудия. Артиллеристы открывали огонь в ответ на первый же выстрел, крушили все подряд. Стреляли по домам и постройкам, где сидели немцы.
Некоторые деревни казались брошенными. В других копошились люди. На огородах жгли сухую картофельную ботву. Одетые в лохмотья и солдатские гимнастерки дети, сгрудившись, палочками раскапывали дымящуюся золу, видимо, отыскивали печеную картошку. Воронцов смотрел на них, и сердце сжималось от мысли, что, быть может, сейчас, точно так же, в Прудках на огороде копаются в горячей, пахнущей печеной картошкой золе Пелагеины сыновья, а где-нибудь рядом стоит Зинаида с его дочерью на руках.
— Твои-то как, живы? — Женщина поправила берет, искоса взглянула на него, напряженно смотревшего в боковое стекло.
— Мать, сестры и дед живы. А отец с братом числятся без вести пропавшими. Еще с первого лета.
— Вот и мой отец пропал без вести. Тоже в первое лето ушел. Добровольцем, в ополчение. Два письма всего прислал. Где он лежит?
Воронцову не хотелось продолжать внезапно начатый разговор. Наслушался в госпитале. Он отвернулся к боковому стеклу и смотрел на мелькающий березняк, который сиял на солнце.
— Говорят, в плену много народу. Может, и наш папка там. — И вдруг она спросила: — Как ты думаешь, их отпустят домой?
— Кого?
— Пленных. Рано или поздно их освободят. Если с голоду там не перемрут… Куда их тогда? Домой? Или куда?.. Не все ж добровольно перебегали. А, лейтенант, как ты думаешь?
Что он мог знать о том, чего не знал никто? Когда они шли вперед и, случалось, захватывали врасплох немцев, которые не успевали ни вывезти пленных, ни расстрелять их, тут же появлялись офицеры Смерша, приступали к работе. И через день-другой он видел кого-то из освобожденных на передовой, в новой гимнастерке, с винтовкой и полным снаряжением. У каждого на войне своя судьба. Воронцову так не везло. Правда, однажды его спасла Зинаида. Она буквально из колонны обреченных на смерть, которых гнали в Рославльский лагерь военнопленных, выхватила его и увела на хутор. Как же он теперь может проехать мимо нее?
Воронцов смотрел в окно и ничего не видел. Глаза Зинаиды, зеленые, глубокие, с белесыми лучиками, стояли перед ним, как осенняя вода. Попробуй, перешагни! И если сможешь, то что останется в душе? Как тогда жить? Забыть? Прошлое — как сгоревший порох. Тепло только тогда, когда он горит. А потом — один пепел. Дунь на него, и — чистое место. Ни пылинки, ни порошинки. Пустырь.
— До Андреенок еще далеко? — спросил Воронцов, не отрываясь от бокового окна.
— Ты имеешь в виду Андреенский разъезд? Так мы только что его проехали.
— Останови! — закричал он.
— Тихо, тихо, парень. Останавливаю.
Она сбросила скорость и, прижимаясь к обочине, начала притормаживать.
— Что ж ты раньше-то не сказал? До Юхнова, до Юхнова… Вот тебе и до Юхнова…
— Воевал я в этих местах. Кое-кого повидать надо.
