Едва моя пара отделилась от группы, как я увидел одиночный Як, летевший далеко внизу подо мной. Не беспокоясь об остальных, я спикировал на русского и с первого же захода сбил его, еще до того, как все другие поняли, что случилось. Лишь когда я закричал по радио, что одержал победу, они появились и с удивлением увидели огонь в том месте, где разбился Як. Тем временем мой ведомый обер-фельдфебель Кун заметил и доложил о втором самолете. Подобно стервятникам, десять или более «Мессершмитов» напали на этого беднягу. Каждый из них старался отличиться перед другими, и как следствие — они лишь мешали друг другу.
Я немного переместился и наблюдал за этой опасной затеей издали. Русский был очень хорошим пилотом и, искусно маневрируя, был способен держаться достаточно далеко от своры собак.
В ходе своих маневров он пролетел прямо передо мной. Я достал его длинной очередью на левом вираже. Русский помчался дальше с одной вывалившейся стойкой шасси, оставляя за собой длинный шлейф черного дыма. Прежде чем я или кто-либо из других смогли снова обстрелять его, он быстро выполнил полупетлю с разворотом и посадил свой горящий самолет на дорогу. Перед остановкой он прокатился между двух деревьев, потеряв при этом обе плоскости. Затем уже бескрылый самолет свалился в канаву на обочине дороги и в облаке пыли развалился на куски.
Появились мои товарищи и поздравили меня, даже несмотря на то, что я практически «стащил» победу прямо у них из-под носа. Можно представить, какой триумф я ощущал. Вся группа была в воздухе со всеми своими экспертами, но именно я, новичок, одержал две победы.
Механики на стоянке были поражены, когда я дважды покачал своими крыльями. Естественно, потом мы отпраздновали эту победу.
19 апреля. В тот день я вылетел с новым ведомым, лейтенантом Смиатеком из 4-й эскадрильи. Это был весельчак и сорвиголова, но ему недоставало летного опыта. Мы взлетели и над долиной около Новороссийска встретились с русским, летевшим на малой высоте над расположением немецких войск. Сначала я подумал, что к нам приближается Bf-109. Но, увидев большую красную звезду, я бросил свою машину в вираж и резко толкнул вперед рычаг сектора газа, оставляя в воздухе позади себя черное облако выхлопа. Русский также увеличил скорость и помчался над долиной, лишь незначительно изменив свой первоначальный курс.
Я последовал за ним, но скорость сближения была настолько велика, что у меня было время только на короткую очередь. Затем вражеский пилот отвернул настолько резко, что и у Смиатека тоже было лишь несколько мгновений для того, чтобы открыть огонь. Я ушел круто вверх и выполнил переворот.
В тот момент русский, который развернулся в обратную сторону, пролетел внизу мимо меня. Я спикировал вслед за ним и уменьшил скорость, слегка открыв створки радиатора, чтобы они работали как воздушный тормоз, и в результате сел противнику на хвост почти на той же скорости, что у него. Но я открыл огонь слишком рано. Я начал стрелять с 200 метров. Естественно, не попал, а русский был предупрежден. Он маневрировал, чтобы сделать прицельный огонь невозможным. Все, что я мог делать, так это стрелять в его направлении.
Время от времени я видел вспышки попаданий, но этот товарищ передо мной, казалось, не обращал на них внимания. Когда я, наконец, вышел в позицию в 100 метрах позади него, все мое оружие заклинило. Я сам ничего не мог сделать, но приказал, чтобы лейтенант Смиатек занял мое место. В то время как он наступал русскому на пятки, я начал в воздухе настоящую пляску святого Витта. Я бросал машину из стороны в сторону, переворачивал ее на спину, ставил на хвост, крутил и вертел, пока мои усилия не дали результата. Один из пулеметов снова заработал.
Тем временем Смиатек атаковал уже в третий раз. У русского самолета снизилась скорость, и он летел, оставляя позади себя слабый шлейф серого дыма. Я снова был позади него. На сей раз я не терял времени попусту, сократил дистанцию и открыл огонь. Моя скорость теперь соответствовала его. Я видел попадания. От самолета отлетали и кружились в воздухе большие куски обшивки, но он просто отказывался падать.
Прежде чем я понял, что произошло, русский убрал газ, и я проскочил вперед него; не помогло никакое боковое скольжение и рысканье. В тесной долине я на секунду оказался перед самым его носом. К счастью, русский не подумал стрелять, и я с облегчением перевел дух.
Я набрал высоту, в то время как Смиатек выполнял новый заход, и через минуту снова был у него на хвосте. Еще раз я открыл огонь из своего единственного пулемета.
Затем я отвернул, а для новой атаки заходил Смиатек. Внезапно русский без всякой подготовки посадил свой самолет в поле. Очевидно, он врезался в какое-то препятствие, потому что внизу неожиданно поднялось большое облако пыли. Когда оно улеглось, от русского ничего не осталось, только одни обломки. Я посмотрел на часы: ровно 15.00.
Это было все, что угодно, но не воздушная победа. Я испытывал жалость к бедному парню, которого мы заставили приземлиться подобным образом. Я искренне не хотел вообще докладывать об этой победе, но наземная станция прослушивала наши переговоры и потому знала о том, что происходило в воздухе. С этой девятой победой я выполнил условие для награждения Железным крестом 1-го класса.
В это же самое время румынам в качестве инструктора для своих истребителей потребовался опытный пилот. Выбор пал на меня, и мне не оставалось ничего другого, как подготовить свой небольшой багаж к отъезду в Тирасполь. Сегодня я знаю, что это назначение, вероятно, спасло мне жизнь, потому что именно тогда я научился должным образом летать на Bf-109 и полностью овладел им. Когда через два месяца я вернулся в II./JG52, ко мне уже больше никто не мог придраться.
Между тем в Анапе многое изменилось. Группа потеряла нескольких очень хороших летчиков, включая двух командиров эскадрилий. Я снова принял командование своей любимой 6-й эскадрильей. Полетов было немного, так же как и в момент моего отъезда в Тирасполь. Русских в воздухе можно было увидеть крайне редко.
Пилоты жили, не особенно напрягаясь. Из-за растущей нехватки топлива каждый третий день был днем отдыха. Мы отправлялись на охоту в горы, разыскивая черепах, змей и голубей, или купались в близлежащем озере. Мы довольно весело проводили время в Анапе.
В изобилии были вишни, абрикосы и персики. Однако в близлежащей деревне Гостагаевской[55] вишен не было. Там была расквартирована 1./JG52, в которой служил мой друг Герберт Дейнерт. Однажды он попросил, чтобы я приехал к нему и привез немного вишен. По удачному совпадению я на следующий день получил новую машину. Я обратился к гауптману Кюхле дать разрешение совершить на этом Me один из необходимых испытательных полетов в Гостагаевскую. Моя просьба была удовлетворена.
В обшем-то этот эпизод не особенно достоин упоминания, если бы он не завершился посадкой «на живот» на этом новом «сто девятом». Я загрузил в багажный отсек ящик из-под боеприпасов, полный вишен, и радостный вылетел в Гостагаевскую. По прибытии туда я пролетел на такой малой высоте, что «восхищенный» командир группы, майор Визе[56], был близок к тому, чтобы отдать меня в ведение военного трибунала за нарушение параграфа 92[57].
Пронесшись над летным полем, я начал рискованный энергичный разворот для захода на посадку. Все прошло хорошо и гладко. Однако около самой земли я обнаружил, что машина стала «проваливаться». И тут же лопасти пропеллера замолотили по траве. В тот же самый момент мне стало ясно, что я забыл выпустить шасси.
Тем, кто поспешно прибыл мне на помощь, я объяснил, что, несмотря на все мои усилия, шасси отказывались выходить, и, таким образом, я был вынужден сесть «на живот». На вопрос, почему же я не полетел на свой собственный аэродром в Анапе и не совершил там аварийную посадку, я, запинаясь, ответил, что возвращался из боевого вылета и у меня было мало топлива.
К счастью, никто не обнаружил вишен, иначе у меня были бы неприятности. Позднее, когда толпа рассеялась, я достал свой груз и вручил его Герберту. Должно быть, я выглядел довольно глупо, потому что Герберт хохотал от души.
Я вернулся в Анапу на автомобиле. Гауптман Кюхле уже узнал о случившемся по телефону и приказал, чтобы я прибыл к нему с рапортом. На «допросе» я решил не скрывать правду и сказал: «Герр гауптман, я забыл выпустить шасси. Машина получила 9 процентов повреждений и может быть отремонтирована. Вся ответственность за аварию только на мне».
Кюхле несколько секунд смотрел на меня, а затем произнес: «Пусть это послужит вам предупреждением! Вопрос закрыт».
И действительно, эти слова возымели больший эффект, нежели любое наказание. С того времени я никогда больше не допускал аварий из-за своей ошибки.
Дела пошли немного по-другому после моего несостоявшегося «вознесения на небеса». По совету фельдфебеля Хейнца Захсенберга, имевшего прозвище Нытик, я оставил в кассе офицерской столовой 200 марок с инструкцией, что их надо будет потратить на покупку спиртного, если я не вернусь из полета, чтобы моя душа могла отправиться на небеса, как положено летчику-истребителю. Да, традиции строго соблюдались! Поскольку Хейнц неоднократно заявлял, что я продержусь недолго, то я, чтобы досадить ему, увеличил этот фонд до 250 марок. Фактически Хейнц мог оказаться прав, если бы мне еще раз неправдоподобно не повезло.
