«Конечно, на войне, где смерть подстерегает на каждом шагу, потери неизбежны, – думал он. – Потери, но не бессмысленное самоубийство, как результат недооценки врага. Взять хотя бы Оленина: храбр, слов нет, а все не то… Рисовки много. Молод. Любит иногда брать больше на внешний эффект. Черенков – летчик другого склада. От других он выгодно отличается расчетливостью, умением быстро ориентироваться в обстановке. Решения принимает моментально. Выполняет их без колебаний, но нахрапом не берет никогда. Этот – вполне самостоятельно мыслящий, растущий командир. Его следует держать на примете».
Солома в печи давно прогорела. В хате повис полумрак. Грабов встал, подошел к печи и кочергой разворошил жар.
Стало светлее. Из угла доносилось равномерное похрапывание – Борода, растянувшись на соломе во весь свой богатырский рост, спал. Грабов подошел к нему и долго смотрел на бородатого великана.
«Спит, как младенец, – подумал он. – Экий уродился! И не ведает, что, быть может, в эту минуту о нем вздыхает старушка мать или невеста».
Комиссар перекинулся мыслями к своей семье. Уже больше месяца не получал он писем от жены. Как она там, в Алма-Ате? Как дочь Вера? У жены больное сердце, трудно ей работать на заводе.
Порыв ветра потряс здание, оторвав Грабова от невеселых мыслей. Огонь в печи погас. Грабов взглянул на светящиеся стрелки ручных часов. Было двенадцать.
«А в Алма-Ате скоро утро», – с грустью подумал Грабов. И снова вспомнилось последнее письмо дочери, по-детски наивное, непосредственное и мудрое своей простотой.
«Мне так хочется, папа, чтобы война поскорее кончилась, чтобы ты приехал домой и отменили карточки. Мама тогда разрешит мне брать хлеба сколько я захочу и всего много…» – писала пятиклассница Вера. Горький комок подкатился к горлу комиссара.
«Чем тебе помочь, моя дочурка?».
* * *
Серый, нудный рассвет застал всех летчиков на аэродроме. В полку была объявлена готовность «номер два». Под землей, в жарко натопленном блиндаже командного пункта, за столами и прямо на полу разместились лётчики с планшетами, с крагами, заткнутыми за пояс. Густой табачный дым висел слоями в нагретом воздухе и медленными лентами нехотя тянулся в открытую дверцу времянки. Над столом начальника оперативного отдела штаба слабо мерцала аккумуляторная лампочка. Капитан Рогозин, худощавый, чисто выбритый, склонившись над картой боевой обстановки района воздушных действий, ловко орудовал цветными карандашами, внося изменения в линию фронта, происшедшие за ночь. В одном месте обстановка была неясной – линия обозначения противника обрывалась, и на карте на несколько километров зияла прореха. Рогозина беспокоила эта неясность. Воображению представлялось, как где-то там, в прорехе, зябко кутаясь в шинель, стоит такой же, как и он, капитан, но только капитан немецкий. Гортанным голосом он отдает приказания. Гитлеровцы прыгают на танки, грузовики, самоходки, в воздух взвивается ракета, и пьяная орда стремительно врывается в никем не защищенную полосу…
Ожидая дополнительных сообщений из штаба дивизии, Рогозин озабоченно почесывал карандашом переносицу, что-то бормотал под нос и недовольно морщился от трескучих ударов костяшек, раздававшихся рядом. Здесь, у фанерного стола, собрались на утренний турнир игроки и «болельщики» весьма увлекательной и распространенной на фронте игры. Люди, лишенные фантазии, именуют ее сухим иностранным словом «домино», в то время как среди знатоков и ценителей эта игра известна под оригинальным названием «козел».
Не обращая внимания на звуковые эффекты, сопровождающие «козла», несколько недоспавших пилотов пытались все-таки дремать, сидя вокруг железной печурки, прожорливо глотавшей дрова. На сухих поленьях колыхались бездымные красноватые языки пламени, бросая на лица людей багровые пятна. А когда капля смолы изредка падала на угли и вспыхивала голубой искрой, лица приобретали голубоватый оттенок. Раскрасневшийся от жары Черенок, присев на корточки, проверял полетные карты пилотов своего звена, делая короткие замечания. У самой двери происходила тактическая игра». Командир второй эскадрильи капитан Смирнов, хмурый и подтянутый блондин с умными проницательными глазами, был твердо убежден, что ежедневные часы «тренажа», введенные им в распорядок дня летного состава эскадрильи, занимают не последнее место в усвоении сложной системы тактических приемов боя. Он ставил перед летчиками задачу добиваться быстрой ориентировки в воздушной обстановке, требовал грамотных, оригинальных, а не шаблонных решений в бою.
– Воздушный бой длится секунды, – говорил он, – на обдумывание правильного маневра у вас остается какой-то миг. Приходится одновременно и думать и действовать. К нам, летчикам, как ни к кому другому, больше всего относится изречение «промедление смерти подобно».
Держа в руке секундомер, Смирнов давал летчикам вводные и, следя глазами за стрелкой, ожидал ответа. Время на размышление отводилось чрезвычайно ограниченное.
– Вы, младший лейтенант, летите парой. Высота тысяча метров. Сзади, сверху берут вас в клещи «мессершмитты». Ваше решение? Пятнадцать секунд. Засекаю.
– Лейтенант Пуля, вы попали в сильнейший огонь. На выходе из атаки вас подкарауливают истребители противника. Ваши действия? – сыпал вопросами Смирнов и тут же, поворачиваясь к первому, спрашивал ответ. Тот, наморщив лоб, с трудом вытягивал из себя:
– Я лично полагаю, что в создавшейся обстановке вероятнее всего пришлось бы применить маневр «ножниц», который обеспечил бы…
– Э-э… Довольно! Вы уже сбиты… – морщась останавливал его Смирнов и добавлял: – Для вас остался один маневр – дергать кольцо парашюта, если вы еще живы. И откуда у вас, военного человека, такие километровые фразы? Короче надо. Тренируйтесь думать быстрее, лаконичнее. А то тянете, тянете, словно покойника везете…
– Рыба! – грохнул хор игроков за столом.
– А ну-ка, Леонид, сосчитай улов!
Смирнов оглянулся, покачал головой и взялся было за Остапа, но в это время со стоянки позвонил старший техник Ляховский, и Смирнов надолго засел у аппарата. Летчики обступили печку.
– Вряд ли кто в такую погоду, как сейчас, попытается дергать кольцо парашюта… – раздался насмешливый голос из-за печки. – Какие уж там прыжки! Высота полсотни метров! Да и вообще парашют берешь больше для того, чтобы сидеть было на чем…
– Нет. Неверно. Мало ли что в воздухе бывает… – возразил Черенок, кивая в сторону Остапа. – Вот хотя бы с ним. Не будь парашюта, только бы и видели Остапа, – намекнул он на еще свежее в памяти приключение Пули.
– Мд-а… – буркнул Остап, отодвигаясь от печки. – Между прочим, у меня приятель был, сосед – Вася Ткаченок. Мы с ним в аэроклубе вместе учились. Вот уж парашютист был – просто страсть! В выходной поедем, бывало, в парк Шевченко, ребята кто с девушками, кто на стадион, кто в шашлычную, а Вася – без остановки на парашютную вышку. Извозится весь, на себя не похож. «Мало тебе, чертяка, – говорят ему, – что на аэродроме каждый день прыгаешь, так ты и здесь?» А он: «Это я, чтоб не потерять спортивную форму». И как начнет, как начнет расписывать про всяческие случаи да происшествия! Правда, верить ему особенно не верили. Любил загнуть иногда…
– Послушай, а не Остапом ли, случайно, звали его? – поинтересовался Борода.
– Не остри, Жора, – возмутился Остап. – Я уже сказал, что мой сосед, Вася Ткаченок. И если это тебя не устраивает, можешь не слушать. Так вот, – продолжал он дальше, – однажды, перед Днем авиации, были мы на аэродроме. Смотрим – "тренируются парашютисты. Прыгают с У-два. Прыгнул и Вася мой. Открыл купол, да только немного не рассчитал. Стало его, как одуванчик, сносить ветром прямо на кладбище. Было у нас такое соседство неприятное. Крестов на нем, памятников разных – темный лес! Пригробился Вася на это мертвое царство и лежит, бедняга. Запутался в стропах, черепок расцарапал и ругается вовсю. Ну, думаем, что с ним делать? До больницы далеко. Командир эскадрильи говорит: «Здесь рядом психиатрическая больница, давайте его туда. Неважно, что там врачи психиатры, все равно помогут».
Ну, мы Васю на полуторку и в больницу. Врач оказался умелый, в момент его голову подремонтировал. Мы хотели было везти Васю в госпиталь, но он отказался. Я, говорит, еще не сошел с ума, чтобы отсюда уходить. Отдохну, говорит, в саду, пока жара не спадет, а вечерком сам уйду.
После полетов приезжаю домой. Искупался, лег было поспать, вдруг слышу – будят. Смотрю, Васькина мать – тетя Феня. Спрашивает: «Почему Василия моего нету?»
Я возьми сдуру и ляпни: «В сумасшедшем доме он!» – «Батюшки! – завопила она. – С чего же это он?» – И тут только я опомнился, что спросонок перепугал старуху, начал успокаивать ее, да куда там! Не верит. Зовет ехать. Что поделаешь? Пришлось вставать. Приезжаем. Заходим в ворота, а Вася наш стоит среди двора, забинтованный до самых глаз, и гогочет. «Видали, говорю, сумасшедшего?».
