— Ясно, товарищ комиссар.
Тут все встали, и начальство торжественно пожало комбату Трофимову руку.
— С китайской стороны переправой руководит товарищ Ван, — сказал комдив. — Желаю успеха, комбат!
… — Ты чего по нашей улице ходишь?
Трое мальчишек — Барсук впереди — зажали Егора в глухом углу уличного тупика.
— Егор, беги! — кричал издалека приятель, но на помощь не спешил.
Конечно, Егор мог убежать, но напротив, через улицу, стояла девочка с косичками. Она весело болтала с подружками, но уголком глаза с интересом следила за развитием событий. И косички торчали на голове как два вопросительных знака.
— В шпионку влюбился? Ну так за это я тебя сейчас бить буду, — пообещал Барсук и начал засучивать рукава. — Так что готовь слезы, жених.
И остальные двое захохотали:
— Жених! Шпионский жених!..
Егор стиснул зубы и первым бросился в атаку. Вмиг слилось все в кучу: четверо мальчишек, восемь рук и восемь ног. Некоторое время слышалось только сопение, потом кто-то заревел, полез из кучи, развалив ее. Егор вскочил — в разорванной рубашке, с подбитым глазом — и снова неукротимо бросился на вставшего с земли Барсука.
Девочки напротив уже не болтали, а, широко распахнув глаза, глядели через дорогу.
— А-а!.. — отчаянно заорал вдруг Барсук.
Он бежал по улице, а за ним летел рассвирепевший Егор, колотя врага туго набитой командирской сумкой по спине.
Была густая ночь, и по-прежнему глухо и безостановочно била артиллерия на сопредельной стороне.
Алексей стоял на берегу широкой спокойной реки. За ним — в кустах, в отрытых наспех ячейках, просто за деревьями — лежали вооруженные бойцы.
Вскоре послышался тихий плеск весел. Из темноты вынырнул баркас, на носу которого стоял высокий человек. Бойцы и пограничники вошли в воду, приняли баркас и начали помогать выбираться на берег женщинам, детям, легкораненым. И высокий командир тоже сошел на берег.
— Товарищ Ван, — сказал переводчик.
— Исполняющий обязанности командира батальона Трофимов, — представился Алексей.
Китайский командир неожиданно закашлялся, кивнул переводчику и повернулся спиной к Алексею, наблюдая за выгрузкой.
Подходили баркасы. С них снимали раненых, быстро относили в лес. Все происходило в абсолютной тишине, только заплакал было ребенок, но сразу же смолк. Изредка высокий командир отдавал короткие команды.
— Товарищ Ван говорит, что очень много раненых, — тихо сказал переводчик.
— Что-то он на китайца не похож, — засомневался вдруг Алексей, вспомнив о бдительности.
— Возможно, манчжур, товарищ командир батальона.
При этом разговоре китайский командир странно повел плечами, будто с трудом глушил в себе приступ неуместного веселья. Потом сказал что-то, не оборачиваясь.
— Товарищ Ван просит послать кого-нибудь предупредить, чтобы раненым повязки сменили, — сказал переводчик.
— Да я сам распоряжусь, — сказал Алексей и побежал к лесу.
В маленькой фанзе горели фонари и кипел самовар. За столом сидели китайский командир товарищ Ван, переводчик, несколько командиров-пограничников. Молча пили чай. На расстеленных по столу газетах лежали хлеб, сало, колотый сахар.
Вошел Алексей. Шагнул от двери, вгляделся в сидящих за столом и обмер:
— Ван… — и замолчал, прикусив язык.
— Товарищ Ван все время о вас спрашивал, — радостно сообщил переводчик. — Даже послать за вами решил.
Алексей, как деревянный, опустился на табурет, не слушая, что там бормочет переводчик, потому что против него в синей китайской куртке сидел его старый друг Иван Варавва. Он неожиданно спросил что-то, не отрывая взгляда от Алексея. И Трофимов невольно вздрогнул: звуки чужого языка так не шли к шальным глазам и казачьему чубу китайского командира.
— Китайский товарищ интересуется, есть ли у вас семья, товарищ командир батальона.
— Есть! — с некоторым запозданием, но очень громко и чересчур радостно закричал Трофимов. — Егорка пятый класс кончает, представляешь? То есть, это… Сын, значит. А Любаша в институте учится. В медицинском!
Варавва невозмутимо выслушал весь этот восторженный крик, подождал перевода, вежливо улыбнулся и опять что-то сказал.
— Товарищ Ван интересуется здоровьем ваших близких.
— Мировое здоровье! — с сияющей улыбкой заорал Алексей. — Во здоровье!..
И сунул через стол оттопыренный большой палец.
Нахмуренный Егор Трофимов смотрел неукротимо. Лицо его было в синяках, глаз заплыл, а рот плохо закрывался.
Был вечер. Настольная лампа освещала стол с учебниками и большой схематический разрез танка на стене. Рядом стоял Егор и исподлобья смотрел на мать.
— За что же на этот раз? — очень спокойно поинтересовалась Люба.
Егор хмуро молчал.
— Я спрашиваю, за что? Драться нужно только за правое дело.
— За правое, — вздохнул сын.
— Ну, тогда иди умойся.
Егор еще раз вздохнул и вышел из комнаты.
Светало. Алексей, Варавва и переводчик стояли на берегу, возле которого покачивался одинокий баркас. С сопредельной стороны по-прежнему доносился напористый гул артиллерийской канонады.
Переводчик что-то увлеченно рассказывал Ивану, но тот отвечал односложно, выразительно поглядывая при этом на Алексея. Наконец Трофимов сообразил:
— Слушай, а где же гребцы его? Надо, понимаешь, собрать.
— Есть собрать, — отрапортовал переводчик и ушел.
Алексей и Иван наконец-то остались одни. Молча смотрели друг на друга и улыбались.
— А я гляжу: ты или не ты?
— А я думаю: когда он сообразит? Ну, здравствуй, Алешка, — сказал Варавва, и они обнялись. — Я уж думал, что мы с тобой так и не поговорим.
— Как ты там-то оказался, Ваня?
— Назначен советником при штабе Народно-освободительной армии. Помогаю китайским товарищам.
— Тяжело?
— Пробьемся. Нас обозы связывали, дети, раненые. Пробьемся. Ну, как Люба-то, как Егор?
— Живы-здоровы, но — одни. Я ведь в Москве, в академии учусь. Здесь на стажировке.
— Тихо, Алеша, идут. Прощай, друг.
— Прощай, Ваня.
Обняться им не пришлось: с откоса спускались гребцы и переводчик. Иван протянул руку, Алексей двумя руками схватил ее, долго тряс.
Грозно ревела артиллерия на чужой, далекой стороне…
А в квартире с разностильной мебелью ничего не изменилось, и заметно подросшая девочка складывала книжки и тетрадки в портфель, дожевывая булку.
Солнечный зайчик, пробежавшись по стене, упал на руки девочки, заглянул в лицо. Она тут же закрыла портфель и, не посмотрев в окно, кинулась к дверям:
— Мама, я пошла!
Хлопнула входная дверь. В комнату вошла строгая, невеселая и безулыбчивая мама. Подняла упавшую тетрадку, выглянула в окно.
Через улицу к книжному магазину бежала девочка. У витрины стоял повзрослевший Егор. Когда девочка подбежала, он взял у нее портфель, закинул на плечо командирскую сумку, и они пошли по улице.
А безулыбчивая мама смотрела им вслед. Из окна.
Вечером в той же комнате с разностильной случайной мебелью, освещенной лампочкой под абажуром, разучившаяся улыбаться женщина почему-то встревоженно слушала дочь. А девочка уплетала суп и трещала без умолку.
— Только он ничего не понимает в литературе, представляешь, какой кошмар? Ну ничегошеньки! В танках уже понимает, а в литературе — еще нет, представляешь? Я ему объясняю, объясняю, а он — ну совершеннейший… — она поискала слово, — танкист!
— Он очень вырос, — сказала мама.
— А знаешь, почему он так быстро растет? Потому что все время дерется.
— Из-за тебя?
— Конечно! — с гордостью призналась дочь.
— Тебя все еще дразнят? — помолчав, тихо спросила мать.
— Вот потому-то он и дерется, — девочка вдруг погрустнела и отложила ложку.
Мать и дочь помолчали, и в этом молчании была огромная горечь. Наконец мать, подавив вздох, спросила:
— Как, ты сказала, его зовут?
— Егор.
— А фамилия?
— Трофимов. Егор Трофимов. Его папа в командировке. Только не как наш. В настоящей, понимаешь? А мама учится в твоем институте.
«Мамин» институт оказался медицинским, и сама мама девочки в простеньком халате санитарки работала в раздевалке, принимая от студентов плащи, зонты и сумки. Она исполняла эту работу с тем же безулыбчивым лицом, быстро и молчаливо, но, посмотрев на одну из студенток, вдруг задержала номерок и тихо спросила:
— Вы Трофимова?
— Да, — с некоторым удивлением ответила Люба. — А в чем, собственно, дело?
— Нам надо поговорить.
Молодой мужчина явно преподавательского вида задержался возле колонны, поглядывая на студентку и санитарку.
— У меня сейчас лекция.
— А после нее, перед анатомичкой, — двухчасовой перерыв.
— Все-то вам известно, — усмехнулась Люба. — Вас, кажется, Аней зовут? Извините, не знаю вашего отчества.
