6 марта
Сегодня имела столкновение с ленсманном — уже не первое. Ленсманн — нацист и выслуживается перед немцами. Это один из наших местных заядлых квислингавцев. Он уже давно ищет повода придраться ко мне и помешать моей работе. Но такого случая пока ему не представлялось. Кое-что я делаю открыто — в тех случаях, когда имею разрешение властей. Немцы иногда, желая продемонстрировать свою «гуманность», разрешают передавать пищу в лагеря (не забывая тщательно ее проверить). Когда же такого разрешения у меня нет (а это бывает чаще всего), то все делается осторожно, через знакомых охранников.
Но сегодня я не убереглась, и ленсманн застал меня, когда я передавала хлеб и копченую рыбу партии пленных, работавших на дороге у Ульвена. Конвоир уже получил свое и стоял отвернувшись. Я и не заметила, как передо мной очутился ленсманн. Он почти бесшумно подъехал на своей машине. «Фру Эстрем, подойдите сюда! — приказал он. — Разве вы не знаете, что за помощь русским полагается расстрел? Я запрещаю вам заниматься этим. Если у вас есть что-нибудь лишнее, то принесите мне, и мы распределим это среди бедняков нашей общины». Я не стала вступать в спор с этим чванливым квислинговцем и только ответила, что поступаю так, как подсказывает мне моя совесть. Видели бы вы, как он побелел от бешенства и стал грозиться гестапо. Затем он по-немецки выругал часового, хлопнул дверцей и укатил.
Поразмыслив как следует, я решила пожаловаться коменданту лагеря в Ульвене. Фашисты не особенно любят, когда посторонние суют нос в их дела. Хотя наши нацисты им и «братья по духу и крови» (как пишут в квислинговских листках), а немцы не упустят случая одернуть их. Особенно когда речь идет о деньгах, как в данном случае. Жуликоватый комендант не особенно возражает, когда я приношу пищу для пленных. Он экономит на этом деньги и кладет их в свой карман. Так оно и получилось. Комендант, выслушав меня, разразился бранью в адрес ленсманна и сказал, что к русским пленным он никакого отношения не имеет. Правда, успокоившись, он посоветовал быть осторожнее и не попадаться на глаза ретивому квислинговцу.
Вообще видно, что гитлеровцы предчувствуют, какой конец ждет их. Они все чаще и чаще смотрят сквозь пальцы на нашу помощь пленным. Многие из них ходят мрачными. Унтер-офицер Вурм часто заходит в наш домик. Он отстегивает револьвер, садится у камелька и долго-долго смотрит в одну точку. Он может сидеть так часами. Нам это не особенно приятно. Люди, не знающие о нашей работе, могут счесть нас настроенными пронемецки. Но с Вурмом портить отношения нельзя.
Однажды в лесу, где работали пленные на вырубке леса, я разговорилась с другим унтер-офицером. Он разрешил мне передать пленным теплые вещи, которые мы собрали накануне, а затем проводил до опушки. Дорогой он жаловался на свою судьбу. В войну он потерял всю семью, в том числе трех детей, а жертвы эти оказались ни к чему — война проиграна. «Больше нет смысла жить», — сказал он, глядя на меня какими-то потухшими глазами. У него уже припрятана пуля для себя. Утешать его я не стала. Это законный конец. Что посеешь, то и пожнешь.
Разительнее всего была перемена, происшедшая с Тигром — Реддингером, который в октябре 1942 года был первым комендантом лагеря в Хаугснессе. Недавно его назначили комендантом лагеря в Ульвене. Если два с половиной года назад он бродил по лагерю как хищный зверь, высматривающий свою добычу, чем заслужил свое прозвище, то сейчас он ведет себя как овечка. Он не только разрешил мне приходить в Ульвен, но даже сказал, что в первую очередь пищу должны получать больные пленные. Даже такой солдафон, видимо, почувствовал, что недалек тот день, когда роли переменятся.
Впрочем, успокаиваться еще рано. Далеко не все немцы таковы. Один унтер-офицер, заядлый нацист, донес на меня коменданту Оса. Это могло обернуться для меня плохо, если бы тот дал делу ход и переслал донос в гестапо. Однако комендант, бывший священник, решил не обострять отношений с населением и донос не отослал. Когда же унтер-офицер напомнил ему об этом, то комендант просто оборвал его, не желая говорить на эту тему. Эту историю мне рассказала женщина, в доме которой живет комендант.
2 апреля
Ленсманн не прекращает слежку за мной. Чтобы как-нибудь отвлечь его внимание, я по совету мужа пришла к нему в контору и передала несколько крон и кое-что из вещей для нуждающихся семей общины, о которых он говорил в прошлый раз.
Сегодня первый день пасхи. Весна скоро будет в полном разгаре. Все зазеленеет вокруг. Долины вокруг Оса покроются бело-розовой кипенью цветущих яблонь. Кажется, что и природа чувствует, что весна эта будет необычной. Мы уже не таясь слушаем Лондон и обмениваемся на улице последними новостями. А новости сердце радуют. Русские рвутся к Берлину. Навстречу им идут англичане и американцы.
На днях мы организовали продажу различных красивых вещичек, сделанных русскими. Какие у них ловкие руки! Тут были и причудливые шкатулки, кольца, портсигары, разные игрушки. Взамен пленные получили много вкусной пищи.
В Ульвене бываю каждый день. Новый комендант постоянно пьян. В вине он пытается потопить сознание неизбежного конца. Вчера он выкинул удивительную вещь. Вздумал проводить меня по лагерю, а когда увидел переводчика Бориса (инженера) и доктора Федора, то предложил мне поговорить с ними. Когда я стала рассказывать пленным последние новости с фронта, то комендант отошел в сторону и отвернулся. Ну и дела…
Вообще сейчас все изменилось. В лагере уже не видно печальных лиц. Фигуры распрямились, с лиц русских не сходит улыбка. Как чудесно умеют улыбаться эти русские ребята! Тоскливые песни все чаще сменяются веселыми. Немцы уже не обращают на это внимания.
Ко мне часто приходит поляк Фальковский из лагерной охраны. Он всегда берет с собой кого-нибудь из пленных, и мы подолгу сидим, обсуждая новости.
27 апреля
Ульвенские пленные попросили дать им фотографию. Я принесла свою и Рейнгольда. Через несколько дней Фальковский передал мне два замечательных портрета, нарисованных красками одним из пленных. Портреты были вставлены в красивые рамки из резного дерева, инкрустированного кусочками соломы. На портрете — подпись художника: «Вячеслав Комиссаров, 27/IV-45». Я хорошо знаю этого двадцатилетнего юношу. До войны он был студентом.
8 мая
С утра у меня было предчувствие, что должно свершиться что-то необыкновенное. Этим было пронизано все. Казалось, и солнце светит как-то по-праздничному, и пение птиц какое-то торжественное. С особой силой это предчувствие охватило меня, когда я подходила к Ульвену. Я несла доверху нагруженный мешок, но мне не было тяжело. Подходя к Ульвену, я оглянулась. Кругом раскинулась цветущая долина, солнечные блики играли на зеркальной глади обычно неспокойного Волчьего озера. Знакомые горы показались мне сегодня еще выше и величавее. Проникнутая таким настроением, я даже не удивилась, когда у ворот лагеря меня встретили не часовые, а пленные. Все они высыпали на площадку перед бараками и что-то взволнованно кричали. «Войне конец, мама!» — так они приветствовали меня на этот раз. Какой-то особый смысл был в том, что первыми, от кого я услышала долгожданную новость, были русские, — те, для кого я жила и работала эти долгие три года. Пленные обнимали меня и целовали. Я с трудом отбилась от них, когда кто-то предложил качать меня. Немцев почти не было видно. Когда один из них появился, то я спросила его: «Ферботен?» Но он опустил глаза и ничего не ответил. Русские же весело смеялись.
В Осе в этот день не ложились допоздна. Люди кругом танцевали, пели. Иногда и скорбь вплеталась в веселые песни. Мы вспоминали тех, кто больше уж не вернется, кто отдал свою жизнь за отечество и свободу.
10 мая
Русских из лагеря пока не отпускают. Говорят, что будет создана временная администрация и организована переправка пленных на родину через Осло. Им осталось ждать недолго.
