по-мальчишески уходил от нее. А ведь могло быть иначе, без рывка: наступила бы его очередь, и его взяли бы; он успел бы и школу окончить, и матери помочь. Пошел бы работать на завод — ей легче бы стало и всем легче. И почему это ему не сидится на месте, как другим?..
Вот и дом. Снежные вихри бились о стены, врывались в подъезд и рассыпались мельчайшими крупинками, мешающими дышать. В такую погоду сидеть бы у теплой печки и думать тоже о чем-нибудь теплом…
Женька постучал в окно и пошел к двери, с каждым шагом глубже увязая в пучине малодушия и растерянности.
* * *
Мать открыла дверь, он тяжело переступил через порог.
На матери была светлая кофта, темная юбка и короткий фартук. От нее веяло теплом и уютом, и Женька невольно подумал, что принес ей тревоги и холод. Он притворил за собой дверь, остановился у порога. В груди у него была пустыня, где гулял ветер и метели. Трудные жестокие слова уже подкатывались ближе. Сейчас они сорвутся с языка, и не будет больше домашнего уюта, потому что холод, который Женька принес с собой, ворвется в квартиру Крыловых, исказит чистые черты материнского лица… Но мать не заметила Женькина отчаяния, так как щеки у него застыли, и весь он был залеплен снегом.
Она засуетилась, помогая ему расстегнуть пуговицы пальто. Он безвольно принял ее помощь. Он был рад, что пуговицы отвлекли взгляд матери от его взгляда и что слова все-таки не слетели у него с языка, хотя по-прежнему находились угрожающе близко.
— И где это тебя носит, — упрекнула мать. — Давай отряхну.
— Я сам.
Он вышел в подъезд, снял пальто, стряхнул снег и в нерешительности остановился. Ему страшно было идти в дом и говорить с матерью, но идти надо было и надо было говорить.
Он возвратился назад, повесил пальто и шапку. Мать собирала на кухне ужин.
— Женька, задача не получается, опять этот бассейн. В большую трубу втекает, а из маленькой вытекает… — сестренка с надеждой смотрела на него.
Задача заняла его внимание не больше, чем две минуты. Шура, просияв, начала писать, аккуратно выводя буквы и цифры, а Женька сидел рядом, и его мысли растерянно блуждали вокруг предстоящего разговора с матерью. Последний вечер дома. Наверное, он часто будет вспоминать эту комнату, старенький абажур над столом, за которым, чуть склонив набок голову, сидела Шура. Косички с ленточками бантиком озорно смотрели по сторонам, шея тоненькая, на кончике пальца пятнышко фиолетовых чернил, вся доверчивая, беззащитная…
— «Бассейн» с двумя «с»…
— А у меня?
— У тебя с одним.
— Что же теперь делать? — забеспокоилась Шура.
— Сверху напиши.
— А ты возьмешь меня в выходной в лес? Ты обещал.
Да, он обещал взять Шуру на лыжную прогулку, а обещания в семье Крыловых были вроде закона: обещать — все равно что сделать. Теперь этот закон нарушался и нарушалась такая естественная связь между братом и сестрой.
— Видишь, погода… Пиши, не наделай ошибок.
Мать позвала ужинать.
— Сейчас заканчиваю, вышло! Четыре часа, как в ответе!
Шура промокнула страницу, положила тетрадь и задачник в портфель, побежала, напевая, к матери.
— Женя мне только подсказал, и я все поняла! Я и без него решила бы, если бы знала, что все так просто!
— Ты не заболел? — спросила мать, когда они сидели за столом.
— Устал немного…
Нет, сейчас он не скажет. Пусть последний вечер будет как всегда. Они поужинают, Шура поможет матери убрать на кухне, а он будет слушать, как они разговаривают между собой. Ему нравились их совместные занятия — мать и сестра напоминали тогда двух подружек. Потом все трое займутся своими делами, прослушают сообщение Совинформбюро и лягут спать. От него зависело, чтобы привычный ритм не нарушался и ночь прошла спокойно. Ну а завтра… Пусть все будет завтра.
Приняв это решение, он отсек от себя часть тревог и почувствовал облегчение, окунувшись в уют материнского дома. Только покидая родной дом, осознаешь, что он значит в твоей жизни.
— Женя, почитай Вальтера Скотта, — попросила Шура.
Женька часто читал вслух. Мать со своим рукодельем обычно сидела за столом, а Женька и Шура забирались в угол за печкой, где стоял диван, купленный еще отцом. Здесь было уютно и тепло. Но сейчас Женьке не хотелось читать.
— Давай лучше в шашки…
Они устроились на диване, и к радости сестренки Женька проиграл первые партии, на этот раз не с умыслом, а по рассеянности. Боясь, что мать заподозрит неладное, он заиграл внимательнее.
— Ложись-ка, сынок, — предложила мать. — Отдохни.
— Пожалуй…
Он постелил себе на диване, а мать разобрала кровать, где она спала с Шурой. Женька лег, вскоре привычно щелкнул выключатель, и стало темно. Шура напомнила:
— Если в воскресенье будет хорошая погода, поедем!
— Спи, спи.
Где он будет в воскресенье, он сам не знал. Может быть, будет ползать по-пластунски, как те за городом. Об этом лучше не думать.
Мать раздевалась. Сейчас она ляжет, зашуршит одеялом и затихнет. Засыпала она быстро, но сон у нее был чуткий. Она просыпалась, если вставал Женька или что-нибудь требовалось Шуре, у которой временами побаливало горло.
В темноте мать прошла к печке, прислонила к теплым кирпичам валенки, вернулась к кровати, сняла чулки, и стало так тихо, что стук ходиков на стене показался Женьке кричаще громким. Мать почему-то не ложилась. Неужели она что-то почувствовала? «Мама, прости, я скверно поступил по отношению к тебе, но я не знал, как поступить лучше…» — мысленно обратился он к матери. Он с трудом хранил молчание, он чувствовал: достаточно произнести слово, и он расскажет все. А сейчас не надо было говорить — пусть будет еще одна обычная, одна нормальная ночь.
Наконец мать зашуршала одеялом, и у него отлегло от сердца. «Спать…» — подумал он, и сон послушно понес его навстречу завтрашнему дню.
Костя Настин второй день не ходил в школу. Врачебное заключение «не годен» выбило его из привычной колеи, лишило покоя. Сколько раз, особенно накануне соревнований, врачи обследовали его и находили безукоризненно здоровым! Тренер рассмеялся бы, если бы ему сказали, что Костя по состоянию здоровья не пройдет в авиадесантные войска. Кто теперь не подумает, что он прикинулся нездоровым, чтобы уклониться от службы в армии!
Нет, мнительным Костя не был. Просто он хорошо помнил слова покойного деда: «Береги честь, внук. Надо, чтобы ты сам себя уважал — тогда и другие тебя уважать будут».
