спасти мою жизнь. Если бы я попал в туберкулёзное отделение, то мог бы заразиться, а в хирургическом это исключалось.
Войдя в барак хирургического отделения, я отдал фельдшеру направление. Он возмутился: «Вы почему сюда пришли? У вас туберкулёз, вам надо в туберкулёзное отделение!» Я ответил: «Раз врач направил сюда, следовательно, так и должно быть». Он ещё побурчал несколько минут, но потом успокоился. В хирургическом отделении стояли такие же нары, как и в лагере, но с матрацами, набитыми соломой. Кормили так же, как в лагере, а лечения почти никакого.
Часа через два ко мне пришел сам Козырев. Принёс в котелке наваристый рисовый суп с мясом. Осведомился о моём здоровье и ушёл. После визита Козырева фельдшер убедился, что я направлен сюда «правильно». Ещё несколько раз Козырев приходил, а потом перестал навещать, только дал указание фельдшеру, чтобы мне давали больше баланды.
Однажды Козырев пришёл ко мне очень взволнованный. Его лицо отражало большое беспокойство. Сухо осведомился о моём здоровье и после некоторой паузы спросил:
– Володя, скажи правду, ты еврей?
– Нет, я чистокровный армянин, можешь не беспокоиться, – спокойно ответил я.
– Володя, ты не обижайся, евреев расстреливают, даже хорошего врача-еврея, пожилого человека, недавно расстреляли.
Я понял, что Козырев беспокоится не только за мою жизнь, но и за свою, так как врачей, укрывавших пленных, тоже преследовали. Пока всё шло хорошо, никто меня особенно не тревожил. В хирургическом отделении я «лечился» примерно месяц.
Чтобы сохранить мне жизнь, Козырев решил устроить меня здесь же санитаром. В мои обязанности входили раздача пищи и лекарств больным, вынос горшков и трупов, мытье пола и т.д. Такую работу тяжело выполнять не только физически, но и морально. Ведь я был на ногах, мне давали больше баланды, меня поддерживал Козырев, а вокруг меня много больных в тяжёлом состоянии, которые не получают ни пищи, необходимой для поддержания жизни, ни нужного лечения. Хотя я ни в чём не повинен, но постоянно чувствовал угрызения совести. Больно было смотреть на товарищей, которые доживали последние дни, последние минуты. Правда, я старался, по возможности, больше уделять им внимания, отдавал часть своей баланды, иногда хлеб и сахар, вовремя раздавал лекарства, подносил воду, поправлял соломенные матрацы и подушки, а иной раз рассказывал разные истории из жизни и литературы, в которых люди преодолевают страшные трудности, побеждают болезни и даже смерть.
Я понимал, что жизнь угасает, дни их сочтены, но считал своим долгом воодушевлять товарищей. Иногда просил через Козырева выделять больше баланды, но не всегда это удавалось делать даже самому Козыреву, так как немцы за каждым шагом следили. Не удавалось Козыреву и другим врачам снабжать лекарствами или оказывать действенную помощь больным, так как немцы в этом не были заинтересованы. Наоборот, они старались как можно больше военнопленных умертвить. День и ночь в лазарете стоял стон. Хотя немцы слабых и тяжелораненых пленных пристреливали, но всё-таки они каким-то образом просачивались в лагерь и в лазарет. У большинства открытые раны на груди, животе, руках, ногах, лице и даже на голове. У кого-то началась гангрена, у некоторых тяжело болели желудки.
Спать приходилось очень мало: постоянные стоны, крики, плач не давали покоя. Со всех сторон слышались причитания:
– Милая мамочка! Увижу ли я тебя?
– Прощай, Оленька!
– Бедные мои деточки… Больше вас не увижу…
– Прости мне, Марина…
Иногда раздавался душераздирающий крик: «Гады проклятые, зверьё, всех бы вас, паразитов, сжечь на костре!» Это в адрес фашистов, которые довели наших людей до такого состояния.
Напротив, меня лежал больной родом из Грозного. До войны он работал киномехаником в кинотеатре имени Челюскинцев. Узнав, что я тоже из Грозного, он старался, несмотря на неимоверные боли, завязывать со мной беседу.
Тяжко было смотреть на него: на правой ноге и левой руке огромные раны разъедала гангрена, на животе несколько ран, правого уха нет, на затылке рана, левая щека рассечена. Лицо жёлтое с синевой, глаза страшные, казалось, они выпадут из орбит. Он уже тяжело дышал. «Володя, – тихо и с мольбой обращается он ко мне, – сделай перевязку». Но как я её сделаю (это я, конечно, умел делать), если нет ни бинта чистого, ни ваты, ни спирта, ни йода, ни мази и других лекарств. Да уже и ни к чему, всё запущено. Много гноя… Надо выкачать. А кто это будет делать? Кому мы нужны? Нас тысячи, много тысяч.
– Володя, – перед смертью подозвал он меня к себе, – как думаешь, когда закончится война и кто победит?
– Когда кончится война? – отвечаю я ему. – Наверное, никто не может сказать, когда? А насчёт победы, так это ясное дело – СССР победит. В прошлом были временные поражения у русского народа, но окончательная победа всегда была за ним.
– Володя, я скоро умру, – почти шёпотом продолжал он говорить. – Если останешься жив, передай моим родителям и жене всё, что знаешь обо мне, как я страдал, как умирал. Прощай!
Я стал его успокаивать, мол, неизвестно ещё, кто и когда умрёт. На его глазах появились слёзы. Он уже больше не говорил, но ещё дышал. Я долго сидел возле него, пока он не уснул. Было уже поздно. Я тоже лёг. Рано утром подошёл к нему, а его ноги уже холодные. Ушёл из жизни ещё один товарищ. В то утро мы вынесли из отделения десять трупов. Просьбу киномеханика я не смог выполнить: его родителей не оказалось в Грозном, видимо, куда-то уехали.
Однажды после обеда, около 4 часов дня, слышу страшный крик немцев: «Выходите, всем строиться!» Зайдя в бараки, они стали плётками выгонять всех: и больных, и санитаров, и всех, кто мог хоть чуть-чуть на ногах держаться. Нас выстроили и повели в штрафной батальон. Колонну остановили посреди блока. Подошли немецкий офицер и русский переводчик. Переводчик начал говорить: «Вчера у одного больного эстонца сняли ручные часы. Признавайтесь, кто взял. Если не признаетесь, будем наказывать». Колонна стояла молча. Тогда офицер дал команду старшему полицаю, и началась пытка.
Нас было более ста человек, а немцев – тридцать. Старший полицай дал команду: «Бе-го-ом!», а остальные плётками подгоняли и секли людей. Процедура выглядела таким образом: бегом, ложись, встать, бегом, ложись, по-пластунски. Потом полицаи становились на спины пленных и топтали их ногами, при этом все «упражнения» сопровождались избиениями плёткой. Многие пленные обессилели, не могли по-пластунски ползать, стонали и просили: «Не могу ползти, нет сил! Пощадите!» В ответ полицаи кричали: «Врёшь! Можешь!» – и с утроенной силой секли полумёртвых людей. Пытка продолжалась четыре часа. После такой экзекуции
