Шрадеру было далеко до разговорчивости Фрайтага, однако он тоже немного поговорил, а также выслушал историю про Холм. Эти разговоры помогли заполнить холодные, черные минуты, если не часы, как те песчинки, что пересыпаются из одной половинки песочных часов в другую. За эти месяцы, по крайней мере до начала их страданий в Великих Луках, ему уже случалось несколько раз быть свидетелем тому, как Фрайтаг о чем-то треплется с Кордтсом. Иногда эта парочка вела разговоры и с другими солдатами, правда, Шрадер никогда не прислушивался к этим разговорам. Не возникало такого желания. К чему знать, что они там болтают. Впрочем, Кордтс говорил мало, обычно языком трепал Фрайтаг. Время от времени до Шрадера долетали обрывки их разговоров, примерно таких же, какой они вели сейчас. Правда, теперь он слушал парня куда внимательнее, понимая, что это отвлечет того от тяжелых дум.
К ночи сделалось заметно холоднее. Их попытки отвлечь себя разговором, отвлечь от мысли развести костер мало что дали. Оба сидели, уставившись в темноту, и мысленным взором представляли, как у их ног пляшут языки пламени, согревая, завораживая. Шрадер слушал, что говорит ему Фрайтаг, слушал и негромко отвечал, и одновременно ловил себя на мыслях о том, как вообще его занесло сюда, причем не одного, а с этим болтуном. Интересно, что бы с ним было сейчас, пойди он вместе с остальными солдатами. Ибо сейчас он не испытывал к нему никакого долга. С тем же успехом он мог бы пойти и с Трибукайтом, обрубив незримые узы, которые связывали его с этим раненым парнем, который едва поспевал за ним. Ведь, в конце концов, двадцать четыре часа назад так поступили они все. Неужели это было лишь прошлой ночью? Неужели с того момента прошли лишь одни сутки?
Странные вопросы возникали в его сознании, на которые ему не хотелось отвечать. На протяжении месяцев он с облегчением для себя сделал вывод, что Фрайтаг не берет во всем пример с Кордтса. Потому что из них двоих Фрайтаг вызывал у него большие симпатии. Его дружба с Кордтсом ни для кого не была секретом, но, по крайней мере, уже не так раздражала. Кордтс был странный тип, независимо от того, нравился он вам или нет. Ему явно что-то не давало покоя, иначе откуда этот суровый взгляд, которым он смотрел на мир. Шрадер был уверен, что ни до чего хорошего это не доведет, но, похоже, волновался он напрасно. Впрочем, это еще как сказать, — неизвестно, чем все могло обернуться, если бы Кордтс не погиб. Он несколько раз говорил на эту тему с Крабелем — его неотступно преследовало подозрение, что когда-нибудь Кордтс их всех подведет, упрется и откажется выполнять приказ. Впрочем, слава богу, все обошлось. Кордтс вполне мог выкинуть какой-нибудь фокус, если бы после «Хорька» не замкнулся в себе.
Но Кордтс вот уже несколько недель как мертв, и какого бы мнения он о нем ни был, теперь оно переместилось в самые дальние уголки его сознания. Теперь память о нем перепуталась с памятью о других мертвых и лишь время от времени дает о себе знать, всплывая, как труп всплывает на поверхность воды, прежде чем снова пойти ко дну. Нет, с Крабелем все не так, но даже Крабель, даже Крабель был изгнан в дальние закоулки памяти вместе со всеми остальными.
Эти мысли посещали его обрывочно, путано, даже когда он слушал Фрайтага, когда говорил с ним о других вещах. Каким-то чудом ему удавалось одновременно делать и то и другое, а все потому, что мысли эти ему были хорошо знакомы. Эти обрывочные мысли помогали на несколько минут заполнить пустоты в его сознании — свидетельство того, что мозг по инерции еще продолжает свою работу.
Фрайтага била дрожь, била с головы до ног, что лишь усугубляло его страдания. И все-таки это было несравнимо с ходьбой. Он мог сидеть здесь и страдать, сидеть и страдать… Куда больше страшила его мысль о том, что ждет его завтра, впрочем, страшила и другая: о том, что ему придется провести еще одну бесконечную ночь под открытым небом. И всякий раз, когда его начинала бить дрожь, он ощущал, как что-то сдавливает ему ребра или же где-то под ними. В его сознании вновь и вновь всплывали какие-то обрывки пережитого дня: солнце, голубое небо. Он предавался этим мысленным играм вот уже несколько часов, и в результате, вместо того чтобы отвлечься от боли, еще больше сосредоточивался на ней. Сосредоточенность эта была такой абсолютной, что и сама боль переходила в некое абсолютное состояние, как бы освобождаясь от самой себя, и переставала терзать его. Превращалась всего лишь в очередное ощущение, подобно любому другому — заснеженной ветке, птичке, дуновению ветра на его лице. Сколько раз он делал то же самое при Холме. Это помогало вытерпеть обморожения рук и ног тихо, без стонов. Этот небольшой ментальный фокус чаще всего срабатывал, или, по крайней мере, ему запомнились именно те случаи, когда он срабатывал. Главное, что он о нем помнил, хотя и не всегда. Вот и сегодня он попытался проделать то же самое. В холодной тьме вспомнил, как днем сделал то же самое. Увы, на сей раз он так и не смог сказать, помогло это ему или нет, дало ли сил, чтобы идти дальше. Потому что он просто из последних сил брел дальше, и ему страшно подумать, что завтра его ждет то же самое. Как ни странно, эти мысленные игры включали в себя и смерть Кордтса — бедняга был задавлен насмерть обрушившимися балками и кирпичом в доме, куда они пришли после «Гамбурга». Эта мысль также стала для него частью той самой сосредоточенности, она всплывала в его мозгу всякий раз, когда в груди у него, где-то под ребрами, перехватывало дыхание. Он словно вновь переносился туда, к Кордтсу, а может, то был не Кордтс, а похороненный под руинами дома был он сам…
Эта мысль посещала его все чаще и чаще, пока не утратила смысл, и тогда в его сознании остался лишь некий абстрактный ритм, который повторялся снова и снова — как та мелодия, что неотступно следует за вами и ее невозможно выбросить из головы.
Может, это и помогло. Он не стал особенно раздумывать по этому поводу — не смог. Потому что слишком замерз и устал. Его била дрожь, а вместе с ней вернулось давящее ощущение где-то под ребрами. И тогда ему вновь вспомнился Кордтс, но тотчас куда-то исчез. День был закончен, холод был мучительнее боли, и мысли путались у него в голове. В какой-то момент вечернее солнце — то самое вечернее солнце, на которое он смотрел несколько часов назад, — казалось, повисло как раз посередине его сознания, спокойное, белое солнце посреди спутанных ветвей, и оно говорило с ним на языке, который не требовал никаких слов. Потом оно исчезло.
На несколько минут Фрайтаг лишился способности говорить человеческим языком и предаваться воспоминаниям. На самом деле они со Шрадером говорили уже довольно долго. Но ночь была лишь в самом своем начале, а зимние ночи длинны, ох как длинны.
— Да, костерок не помешал бы, — повторил он свое желание, правда, теперь уже не стесняясь.
— Это точно, — отозвался Шрадер. — Костерок был бы кстати. А еще теплый уютный блиндаж на Восточном фронте.
— Ха-ха, — хохотнул Фрайтаг, вернее, прохрипел и поднес ко рту пригоршню снега. Он тотчас ощутил его холод, ощутил потрескавшимися губами, языком.
— Сколько мы сегодня прошли?
Шрадер молчал. Фрайтаг теснее прижался к нему.
— Я пытался вычислить, да вот только как? Слишком часто мы бродили туда-сюда. Может, километров шесть, может, восемь, это если по прямой. Но это по моим прикидкам, а там кто знает.
Нельзя сказать, что эти слова окрыляли, но они вырвались у него еще до того, как он успел обдумать свой ответ. Да и что тут думать?
— Возможно, нам придется пройти еще километров пятнадцать, а то и все тридцать, — произнес Фрайтаг. Эта мысль наполнила его ужасом, и вместе с тем он отнесся к ней безразлично.
— Это вряд ли. Наши гораздо ближе, — возразил Шрадер.
Сам он в это твердо верил, хотя после бесконечных дневных скитаний утверждать что-то наверняка было трудно.
— Просто тут сплошной лес, — продолжал он. — И поэтому кажется, что все идет гораздо медленнее. Вот увидишь, мы дойдем. И вообще, Фрайтаг, почему бы тебе не поспать? Я с тобой. Буду за тобой присматривать.
— Темно, — подал голос Фрайтаг.
— Не волнуйся. Повторяю, я с тобой. Постарайся отдохнуть.
— А ты меня время от времени буди.
— Не волнуйся, тебя разбудит холод. Разбудит нас обоих. Поверь мне, все будет в порядке, приятель. Разве это холод по сравнению с прошлой зимой? Ты, главное, постарайся о нем не думать.
— Да уж постараюсь как-нибудь, — пообещал Фрайтаг.
Может, оно и правда. Руки и ноги его замерзли, однако это ощущение не шло ни в какое сравнение с той бесконечной агонией, что дни и ночи напролет терзала его в прошлом году. Зато где-то внутри его тело было холодным как лед, вернее, в нем словно поселилась некая ледяная пустота, которая то сжималась, то вновь расширяла свои границы. Терпеть ее было выше его сил. Он попытался уснуть, но на холоде сон не шел. Он слышал, как его зубы отбивают чечетку. Но, в конце концов сон все же сморил его.
