Белосельцев не успел ответить. Близко, в проулке, ударил выстрел, гулко, словно в кувшине. Расколол тишину надвое. Осколки стали измельчаться автоматными очередями сначала вблизи, а потом все дальше, будто кишлак скинул маскировочную пятнистую тень из зелено-желтых виноградников, обнаружил скрытую сущность. Стрельба шла густо, залпами, переходя в сплошной бестолковый стрекот. Над стеной, бледные, гаснущие на солнце, летели трассы, веером, перекрестиями, брызгающим пунктиром.
Оглушенный стрельбой, но и с облегчением, почти с радостью, с острым мучительным любопытством Белосельцев следил за людьми, замечая в них то же выражение испуга и облегчения, связанного с концом ожидания, с началом боя. Автоматчики подбегали к стене, занимали позиции. Двое, подтягиваясь, помогая друг другу, залезли на крышу мечети, плоско улеглись. Сардар расстегнул кобуру, и рука его порывалась извлечь пистолет. Казалось, бой приближается, охватывает мечеть. И мгновенная, из неверия и испуга мысль: «Неужели здесь, на этом мусульманском дворе, возможен конец?» И странная готовность принять свою долю, свою смерть, здесь, среди этих пыльных стен завершить свою случайную неполноценную жизнь. И встречная мысль, из иной половины души, что это невозможно, жизнь его не завершена, требует продолжения, будет длиться дальше, за пределами этого боя и этого кишлака, ибо так угодно безгласной управляющей миром воле, которой он только что хотел помолиться.
Мулла обращался к полковнику, пытаясь ему что-то сказать. Прижимал к сердцу ладонь. Но тот отвернулся с досадой, прильнул к рации, висевшей на спине у солдата. Стал слушать хлюпанье, хрипы, бурление команд. Сардар, побледневший от нетерпения, всеми движениями стремился туда, где шла перестрелка, удерживаемый на месте близостью командира. Активисты стояли поодаль, сосредоточенные и застывшие. Они вернулись в родной кишлак отомстить за гибель родных. Ждали, когда их позовут, чтобы совершить возмездие. Старики при первых же выстрелах забрались на кошму, все до единого, словно спасались от потопа. Подтягивали на войлок свои палки, одежды, надеясь, что их вознесет на кошме и они улетят прочь от этой взорванной, перевернутой, потерявшей разумность жизни.
Стрельба стала стихать, униматься, превращаясь в редкие трески и ответные короткие очереди. Казалось, достигнуто равновесие борьбы, бой удерживается на встречных равновесных усилиях.
Полковник передал наушники офицеру. Обежал двор глазами. Задержался на Сардаре, что-то обдумывая, сомневаясь и снова хватаясь за неверную мысль. Подозвал его. Сардар подлетел пылко, с готовностью, щелкнул щегольски каблуками. Преданно смотрел на полковника выпуклыми блестящими глазами, пока тот говорил. Браво козырнул, бросился к солдатам, отбирая из них шестерых. Выхватил на бегу пистолет. Пропустил их вперед цепочкой, выскользнул из калитки.
— Командир взвода убит, — сказал полковник Белосельцеву. — Здесь, за домами, рядом. Взвод остановлен. Приказал Сардару принять командование взводом.
Белосельцев, привыкший наблюдать, замечать, не пропускал моментальных деталей. Осмысленности командирских команд. Тактики прочесывания кишлака. Характера боя в узких проулках селения. В нем действовал привычный холодный азарт наблюдателя, добывающего уникальную информацию. Но сквозь внешнюю пластику мира, выражения лиц, контуры крыш и стен, бледные огоньки трассеров он чувствовал глубинную сущность мира, проявившуюся здесь, в этом кандагарском кишлаке, как острый непреодолимый конфликт, раздирающий мироздание.
Стрельба усилилась, достигла новой ярости, смещая равновесие боя, сдвигая его в сторону, отдаляя. Взлетела на упругой волне треска и опала, распалась, отзываясь по сторонам редкой пальбой. Бой проходил повсюду. Чувствовались его блуждающие центры. Рация приносила его отголоски.
Белосельцев увидел — в конце проулка, среди желтых песчаных стен, как видение, возникли верблюды. Мерно, лениво шли, заполняя проулок, равнодушные к пальбе. Впереди на ишаке, расставив ноги, ехал погонщик в чалме. Краснел лицом, запахнув на плечо покрывало. Караван приближался. Солдаты смотрели с крыш. За последним верблюдом на ишаке ехал второй погонщик. Колыхались горбы, пестрели лоскутные стеганые попоны, свисали набитые плотно мешки. В холки верблюдов была вплетена крашеная шерсть. Караван двигался сквозь кишлак, равнодушный к бою, непричастный к нему, ведая о невидимой, за горизонтом расположенной цели, словно толстогубые величавые животные вышли в путь из далекого восточного города, двигаются сквозь пустыни и горы, селения и царства и когда-нибудь, через долгие годы, достигнут желанной земли, довезут заповедный товар. Верблюды уже проходили мимо, чиркая мешками о стены, обдавая запахом звериных жизней. Погонщики проносили горячие под тюрбанами лица.
Полковник махнул солдатам. Они метнулись наперерез каравану, останавливая ишаков, хватая за веревки верблюдов, спешивая погонщиков. Калитка в мечеть оставалась открытой. Видна была часть двора, кошма. Сбившиеся на ней старики качались, как на утлом плоту. Погонщики стояли среди верблюдов, послушно опустив руки. Солдаты охлопывали их по груди и бедрам.
— Проверьте тюки, — сказал полковник.
К верблюдам прошел сапер с миноискателем. Как пылесосом, стал водить по шерстяным бокам, по разноцветным квадратикам стеганых толстых попон, наклоняя голову с черными наушниками. Верблюды, презрительно выпятив нижние губы, смотрели поверх стен и людей. Сапер водил миноискателем по верблюжьим бокам, к нему собрались другие солдаты, обступили, общупывали. Двое ловко и бережно, штыком подпарывали лоскутную ткань, засовывали глубоко, по локоть, руки, извлекали из попоны автоматы, магазины, скрепленные попарно изолентой. Два магазина выскользнули, упали на дорогу, блеснув желтыми пулями.
Погонщики спокойно смотрели на оружие, которое подносили полковнику. Тот, не касаясь, что-то негромко сказал. Солдат побежал во двор, исчез в калитке. Белосельцев смотрел на красно-загорелые лица погонщиков, на их худые жилистые тела, на белую, колеблемую толпу стариков в проеме стены.
Солдат вернулся, с ним два активиста. Они осторожно приблизились к погонщикам, застыли глаза в глаза, словно переливали в них свое жаркое молчаливое негодование. Резко отвернулись, подошли к полковнику. Мизмухаммад, тот что был усыпан оспинами, отрывисто и тихо сказал. Часть фразы уловил Белосельцев:
— Враги… Убили отца… К лошади веревкой привязывали… Из банды… Хотели уйти с караваном…
Полковник кивнул, потянулся к наушникам. Издали отдавая честь, по проулку подбегал молоденький лейтенант, задыхаясь, издали начиная докладывать. Белосельцев заметил, что бутсы его в глине, а локоть мундира усыпан мелкими, вцепившимися семенами неведомой бурьянной колючки. И пока докладывал, в проулке появились солдаты в грязи, с измазанными автоматами. Четверо, неловко застревая в калитке, держа за углы, внесли полосатое, обтянувшее тело одеяло. Опустили, откинули углы. Белосельцев увидел Сардара, узнавая его большое сильное тело, гладкий подбородок, черные густые усы. Но выше, там, где недавно были его радостные, выпукло-блестящие глаза, краснела уродливая липкая яма, залившая лоб жижей, будто страшный встречный удар остановил его пылкий порыв.
Подошел полковник, чуть сморщил лицо, на котором мелькнула досада то ли на себя за то, что послал Сардара, то ли на Сардара за то, что нелепо погиб, то ли на Белосельцева за то, что он все это видит.
Белосельцев, не пугаясь, не ужасаясь вида смерти, а мучительно изумляясь этим движущимся картинам и зрелищам, будто ему, Белосельцеву, показывали странный спектакль со сменой декораций и он заранее знает ход пьесы, знает последовательность действий, — Белосельцев смотрел на Сардара, замечая на его мундире горсть все тех же колючих семян. Помнил его недавний бег по освещенному солнцем двору, стук его башмаков, исчезающую радостно тень.
Отворенная дверь в мечеть. Солнечный желтый квадрат. Полосатое одеяло с Сардаром. Толпящиеся на кошме старики. Головы жующих верблюдов. Спокойные, недвижные, обветренные лица погонщиков. Их кадыки, их лежащие вдоль бедер длиннопалые кисти рук. Угрюмо-жесткие лица активистов, сжимающих автоматы. Череда картин, сменявших друг друга, остановилась, замерла на хрупкой колеблемой грани, словно появилась возможность обратить их вспять — поднять Сардара, заставить его бежать. Зашить распоротые верблюжьи тюки. Посадить на ослов погонщиков. Отправить назад караван. Мир в своих причинно-следственных связях, в неуклонном течении времени остановился, и это он, Белосельцев, удерживал остановившийся мир своими остекленелыми зрачками.
— Расстрелять, — буднично сказал полковник.
Мизмухаммад что-то негромко, почти дружелюбно сказал погонщикам. Те послушно повернулись, пошли. Четыре фигуры, две в белом, две в черном, удалялись вдоль солнечных стен. Шли недолго. Погонщики повернулись и встали. Белосельцев смотрел, не в силах шевельнуться, утратив контроль над миром, выпустив его из своих остекленелых зрачков. Слепило солнце, тая в себе черную раковину затмения. Ударили две короткие очереди. Двое в белом упали, оба в одну сторону, вдоль стены, превратившись в одно длинное тело. Активисты набрасывали на плечи автоматы, возвращались. Сквозь открытую дверь виднелся убитый Сардар, клубились старики на кошме. И казалось, пространство мира распалось на несколько отдельных объемов, и в каждом совершалось свое — лежал убитый Сардар, лежали убитые, в белых одеждах, погонщики. Сидели на кошме старики. Полковник склонился к рации. Будто раскололись хрусталики глаз и не было возможности совместить распавшуюся картину мира.
