— Пожалуйста, — сдержанно ответил Ракитин. Хотел уже кликнуть связного. Но, подтолкнутый нахлынувшей горечью — пусть скорее кончится пытка ожиданием, пусть скорее совершится то, чему свершиться суждено, — предложил:
— Не начать ли с меня?
— Я… хотел бы сначала опросить других, — слегка замялся капитан.
— Зачем же других? — не сдержал усмешки Ракитин. — Если кто и виновен, то один я. Кого еще искать?
— Я не виноватых ищу, товарищ подполковник. Я выясняю обстоятельства.
— Ну что ж… — Ракитин смутился: разве он боится чьих-нибудь показаний? Поспешно позвал:
— Связной!
После ухода следователя Ракитин, глубоко засунув руки в карманы шинели, долго стоял на том же месте. Потом, не вынимая рук, снова уселся на земляную ступеньку, прислонился спиной к прохладной окопной стене. Острым буравчиком всверливалось в мозг: «Началось».
Не страх — горечь заполняла сейчас его. Не виноват, а не оправдаться. Не только перед начальством. Если бы только это! Все равно дальше фронта не пошлют. Но судьба полка? Тяжко подумать… Как нужна сейчас ему крепкая, дружеская рука! Рука, на которую можно опереться. Да разве нет такой руки? А рука Холода? Их давняя дружба испытана не раз в общих бедах. Но Холод молчит. За день так и не позвонил ни разу. Что ж, можно понять: свое горе ему сейчас все заслонило… К тому ж, как ни говори, не на одной они ступеньке… Не повернется язык сказать Холоду теперь, как когда-то прежде: «Эх, дружище, знаешь, каково мне сейчас?»
Есть и еще рука. Рука Себежко… Ведь с ним не первый день вместе. Многое сообща испытано…
На миг представилось: Себежко неторопливой своей походкой подошел, остановился рядом, поглядел внимательными и добрыми, всегда чуть прищуренными глазами, сказал что-то такое, отчего на душе легчает…
Представил это — и тотчас же пристыдил себя: «От других утешения ждешь? А им — так ли уже твоего легче? Себежко вон с ночи на ногах. И всем своим политработникам покоя не дает. Все с солдатами… Внушает: «Что бы ни случилось — свой долг выполняй!» К нему тоже какой-то расследователь прибыл, из политотдела. Впрочем, не только расследовать, но и помогать. В подразделения пошли. А я-то что тут сижу? Людям на глаза не хочу показаться? Нет!..»
Сам себе не хотел Ракитин признаться, что ищет утешения и поддержки у тех, перед кем считает себя виноватым. Чувство этой вины — вины не перед законом, а перед людьми — все более обострялось в нем. Может быть, оно и удерживало его сейчас в стороне от всех. Может быть, оно и не давало ему до конца понять, что люди в полку не раздумывают, виноват он или нет, а все еще надеются на него и верят ему. Верят, как всегда, и он не вправе разрушать этой их веры. Ему с каждой минутой все невыносимее было оставаться одному. Не отстранен же он от должности! Целы все нити, связывающие его с однополчанами. И надо пойти по всем батальонам так, как сейчас пошел замполит с политотдельцем. Надо пойти! Пусть все видят, что командир полка духом не сник. Это для дела, прежде всего, нужно!
«А следователь? — снова кольнула мысль. — Ну и что ж? Есть и повыше всех трибуналов суд. Здесь, близко…»
Выдернув сжатые кулаки из шинельных карманов, Ракитин встал. Твердо прошагал вдоль окопа. У поворота в ход сообщения задержался, предупредил телефониста:
— Понадоблюсь — на передовую звоните.
Саша устал. Все чаще спотыкался о пеньки и корни, скрытые в серой, давно увядшей траве. Набухшие башмаки отяжелели, терли ноги. Уже полдень, наверно… Передохнуть бы, поесть. А не ел со вчерашнего дня… Но и не заикнется об этом. Все идут скорым шагом, напролом через густой мелкий березняк и осинник. И он должен идти. Идти, не отставая, хотя так трудно поспевать за взрослыми. Саша старается шагать вровень с Вартаняном. Рядом с ним держится с самого утра. Вартанян молодец. Час назад, когда закричал тот усатый старый солдат, Сагуляк, а немцы начали стрелять, Саша испугался. А Вартанян — нет. Крикнул Саше: «Ложись!» — а сам с автоматом бросился туда, где Сагуляк. Только Дорофеев остановил Вартаняна. Дорофеева слушают, будто командира, хотя он тоже рядовой. Наверное, знает, куда идти. Хорошо, что успели оторваться от немцев. Вот только Сагуляка жалко. Добрый. Хотел, чтобы Саша шел с ним, считал — позади безопаснее. Оказалось наоборот… Далеко ли еще до своих? Как устали ноги и как хочется есть! Да ни у кого ничего нету. Эх, краюшку бы хоть маленькую или картошки вареной…
Все по знаку Дорофеева остановились. Кругом вперемежку с редкими, давно потерявшими листву березками уныло серели голые осины. Под ними жестко топырилась высокая, по колено, порыжелая трава, присыпанная желтыми, коричневыми, серыми, багряными листьями.
— Болото, кажись, — вполголоса проговорил Дорофеев, показывая вперед, где рыжая трава стояла еще выше, а осинник смыкался сплошной серовато-черной стеной. — Обождите! Да по сторонам поглядывайте!
Выломав тоненькую, еще коричневую, березку и оборвав с нее ветви, Дорофеев пошел с ней в гущу осинника. Саша начал шарить взглядом по траве вокруг: не обнаружится ли какой-нибудь старый пень и на нем плотной кучей опенки. Все-таки еда… Сашин отец, страстный грибник, даже в такую позднюю осеннюю пору, как сейчас, иной раз по выходным отправлялся в лес за опенками и брал Сашу с собой. Опенки можно нанизать на прутик, поджарить над костром и есть. Очень вкусно. Только надо посолить…
— Что ищешь? — спросил Сашу сидевший возле Вартанян.
— Опенки.
— Апонка? Это зверь? Плод?
— Какой зверь! — улыбнулся Саша. — Гриб это. Желтый такой, маленький.
— Гриб? — удивился Вартанян. — Зачем тебе гриб?
— Как зачем? Есть!
— Ай-ай, — покачал головой Вартанян. — Разве может человек гриб кушать?
— Отчего же? Все едят.
— У нас не едят.
— Так у вас, наверное, и грибов нету.
— Почему — нет? В Армении все есть!
Сочувственно поглядывая на Сашу, Вартанян пошарил по карманам, ничего не отыскал, с горестной миной развел руками:
— Был сухарь, да скушал, наверно… — и поспешил утешить: — Ожидай, Саша, скоро к своим придем. Кушать будем!
— Совсем живот пустой, — не выдержал прилегший поблизости, устало вытянув ногу, Галиев, самый молчаливый, как успел заметить Саша, и самый терпеливый из солдат.
— Поесть бы сейчас чего-нибудь из дорофеевской кухни! — отозвался Прягин, и кадык на его тонкой шее шевельнулся. — Щей горячих или каши с салом.
— Зачем дразнишь? — вдруг рассердился Галиев. — Сам не голодный, так?..
— Не меньше твоего! — Прягин вздохнул, отвернулся.
Саша прекратил свои поиски — нет, не опеночное тут место. Присел рядом с Вартаняном на бурой пружинистой траве. Вартанян, засунув руку за борт оттопыренной на груди шинели, заботливо поправлял под нею что-то. Саша, которого уже давно донимало любопытство, спросил:
— Что у тебя там?
— Военная тайна! — важно ответил Вартанян.
Саша больше не стал расспрашивать: военная тайна — это он понимает. Но что все-таки прячет Вартанян?
Вернулся Дорофеев. Сапоги и полы его шинели были в темной грязи с приставшими к ней белесыми сухими травинками и алыми осиновыми листьями. До половины была измазана грязью и березовая жердина.
— Не пройти там! — стерев пот со лба, сказал Дорофеев. — Едва вылез. Трясина.
Все вопросительно смотрели на Дорофеева: «Куда теперь?»
— Вдоль болота надо, — сказал он. — Пока не найдем, где перебраться.
Снова пошли: впереди Дорофеев с жердиной, сзади, цепочкой, остальные. Самым последним, все время отставая, шел Галиев. Временами он останавливался, не то присматриваясь к чему-то, не то отдыхая. Потом, припадая на правую ногу, спешил догнать ушедших вперед.
Справа в сером осиннике на болоте все чаще стали белеть березы. Это означало, что там сушь. Дорофеев снова остановил всех и, свернув к болоту, опять отправился с жердинкой искать путь. Он вернулся довольно скоро, сказал обрадованно:
— Свернем! Здесь вроде потверже.
Стараясь ступать точно в след идущему впереди Дорофееву, все потянулись за ним. Сашины башмаки сразу же заполнила болотная жижа, леденящая ноги. Эх, если бы у него были такие сапоги, как у солдат!
Болото становилось все более вязким. Но Дорофеев шел не останавливаясь. Саша загряз по колена. Если бы не Вартанян, он, наверное, остался бы на месте. Вартанян за руку выдернул его.
Болото оказалось не широким. Вскоре вслед за Дорофеевым все выбрались на твердую почву. Последним, тяжело дыша, вышел Галиев. Его пальцы и обшлага шинели были в грязи. Наверное, он по пути несколько раз упал. Лицо его кривилось, словно от боли.
На ногах у каждого налипла тяжеленная, густая и цепкая, как вар, черная болотная гуща, ее отчищали с трудом. Саша, сняв башмаки, вытряхнул из них грязь, выжал чулки — так идти будет все-таки легче.
