Гудимов шёл по следам «деда», оглядываясь на растянувшуюся в вечерней темноте и исчезающую за деревьями цепь. След в след шли люди, без разговоров, молча. Маленькие детские следы ложились в большие. След в след. Шли женщины. Шли мужчины со своими или чужими ребятишками на руках. Несли на носилках раненых и больных. «Обозники» тащили на спинах мешки с мукой или с патронами. След в след, без отклонений. И где-то в конце цепи шли «концевые» со своей примитивной, но остроумной «техникой» — один равнял снег граблями, другой заметал его веником. Если до утра пойдёт снег, никакие следопыты не найдут пути, по которому прошла тысяча людей…
«Всё ли я предусмотрел? — думал Гудимов, в сотый раз перебирая все возможные осложнения. — Да, как будто бы всё предусмотрено… Как удивятся и разозлятся немцы, израсходовав боезапас и затем обнаружив пустые землянки!..» А Коля Прохоров написал мелом на стене своей землянки: «Привет вашему идиоту-генералу от неуловимых партизан. До скорой встречи!» И другие молодые ребята написали — каждый что мог придумать пообиднее. Молодёжи в походе достанется больше всех — им и груз дали потяжелее, и помощь отстающим на них возложена. Ничего, эти не скиснут до времени. А вот женщины… ребята…
«Прав ли я, что пошёл с ними сам, а не остался с несколькими молодцами выручать Ольгу, если она попала в беду?..»
Этот вопрос томил его целые сутки. Закон партизанской выручки подсказывал ему желанное решение — отправить людей с Гришиным, а самому остаться. Но это значило — бросить отряд в опасную минуту, когда тяжелейший переход требует особо чёткого руководства. И там, впереди — что их ждёт? Надо устраиваться на новом месте, устанавливать новые связи, искать другие партизанские отряды, действующие в том районе, находить организационные формы совместных действий. . А может быть, в пути придётся принимать вынужденный бой?.. А может быть, немцы предпримут наступление сегодня ночью, пустятся по свежему следу и настигнут отряд на марше?.. Нет, командир не имеет права оставить свою часть в боевых условиях. И это смутило бы и омрачило партизан. Они бы сказали: командир нас бросил. И многие бы сказали — «из-за девушки»..
Скажут ли так?.. Дал ли он повод думать так?.. Разве он не глушил в себе чувство с беспощадностью, с гневом к самому себе?.. Как это в стихах, что читала Ольга? «Наступал на горло собственной песне…» Они тогда спорили с Колей Прохоровым, действительно ли Маяковский наступал на горло собственной песне. Ольга горячилась и доказывала, что поэт был бунтарём и борцом по природе, по внутренней сути, и «другой песни» петь не мог. А Гудимов слушал в сторонке и думал о том, что понимает поэта лучше, чем эта молодёжь, что внутренний мир человека очень сложен и порою противоречив, что можно быть страстным борцом по зову сердца и всё-таки бороться с собою… Он делал это. Но он допустил чувство в своё сердце. Он ни разу не позволил себе удержать Ольгу, уберечь от опасности… Он даже ходил на встречи с нею только тогда, когда этого требовало дело… Но мог ли он спрятать свою томительную тревогу, когда она уходила, мог ли он скрывать свою радость, когда она присылала весточку или возвращалась сама? И разве боевые товарищи, жившие с ним бок о бок, могли остаться глухи и слепы?
Скрипел снег под валенками. Поскрипывали деревья под порывами ветра. Заплакал ребёнок, мать испуганно зашикала на него и, наверно, дала ему грудь, потому что ребёнок всхлипнул и затих. На таком морозе, на ходу… А муж этой женщины, может быть, идёт впереди или сзади, слышит плач своего ребёнка, лишённого родной кровли и колыбели, слышит затруднённое дыхание измученной жены… Помогает это ему воевать или мешает?.. Помогает любовь воевать. . или мешает?.
Люди идут. — след в след. Маленькие детские следы послушно ложатся в большие. А мороз к ночи крепчает. И ветер леденит кожу.
Лес кончился, цепь вступила на белую равнину, поросшую редким кустарником. Болото. Владимир Петрович всё чаще останавливается, озирается, находит ему одному видимые приметы и осторожно ступает в глубокий снег. Лунный свет заливает равнину, чётко обозначая на ней тёмные фигуры людей, идущих цепью. Если у немцев есть наблюдатели по краю болота, цепь будет для них удобной, чёткой мишенью.
Где-то позади вскрикнула тоненьким голосом девочка. «Я не могу больше!» — звонко прозвучало в тишине. Зашикали. Движение цепи оборвалось… Наладилось вновь… Значит, кто-то из мужчин взял девочку на руки, понёс.
Медленно, тяжело, безостановочно движется цепь по равнине, залитой лунным светом Только скрип валенок, только затруднённое дыхание… Сколько часов надо итти по этой равнине? Три часа?.. Четыре?. Пять?.
Все ли выдержат этот поход?.. Но те, кто выдержит, будут спасены. И эта девочка, крикнувшая «не могу больше», и грудной ребёнок, и его несчастная, стынущая на морозе мать… И шесть сотен бойцов, которые через некоторое время нанесут немцам внезапные и злые удары…
А Ольга не поспела. Не пришла. Попалась ли на обратном пути Таня? Или выдала подружка, которой Ольга легкомысленно доверилась?.. Может ли быть, что Ольгу схватили, увезли, замучили?..
Он простонал громко. Так громко, что Владимир Петрович оглянулся.
— Ногу подвернул, — шопотом объяснил Гудимов.
* * *
Ольга лежала, связанная, в холодном дровяном сарае за домом Сычихи. Всё тело ныло и горело так, что мороз не чувствовался. Рассечённая губа распухла.
За дверью ходил часовой — скрип-скрип, скрип-скрип.
Как это случилось, что Иринка выдала её?. Ведь они вместе читали доклад Сталина и вместе проносили его на станцию, и Иринка, конечно, понимала, почему Ольга так интересуется знакомством с железнодорожниками, и это она восхищённо сказала: «Молодцы!», когда эшелон с карательным отрядом полетел под откос в трёх километрах от станции… А в ночь, когда партизаны сожгли школу с немецким гарнизоном, ведь это Иринка прыгала от радости и говорила, жарко дыша: «Конец им, правда?» И когда на станции, а потом здесь, в селе, они завели знакомство с офицерами, Иринка, казалось, помогала Ольге, чем могла, пела романсы и плясала, чтобы немцы дорожили их компанией… Что же, понравилось ей жить такой весёлой жизнью? Или испугалась?.. Да, когда немцы подтянули сюда войска, оттеснили партизан в лес, окружили их, Иринка стала сторониться Ольги, вздрагивала, бледнела, боялась пускать Ольгу в дом… «Ты ночуй у тёти Саши, так лучше будет…» Когда немцы стали хватать всех, заподозренных в сочувствии партизанам, Иринка стала сама не своя и охотно напивалась в компании немецких офицеров… Значит, струсила? «Лишь бы спастись самой, лишь бы прожить?..»
Жить… Да, жить. Что есть на свете лучше и желаннее жизни?..
Но об этом не надо думать. Ослабеешь. А могут притти за мною сейчас или через полчаса, или ночью… Важнее об Ирине. Это очень важно понять. Перед войною сельская молодёжь много помогала строительству школы-десятилетки, и Ирина тоже… А комсомольский бал весною, за месяц до войны, был очень хорош, весел, наряден. Ирина тогда и вступила в комсомол. Только билет получить не успела. Так, по крайней мере, она говорит. А может быть успела, да сожгла билет, когда пришли немцы?. Пошла в комсомол потому, что на комсомольском балу было весело. И её приняли, потому что райком комсомола очень «нажимал» на процент роста организации. Я сама ездила по организациям и нажимала — плохо растёте… А в душу её не заглянули. Душу не укрепили, не воспитали. Ничего не восприняла Иринка. Ни принципов, ни идеалов, ни традиций боевого комсомола. Настал час испытания — и ничего у неё за душою не оказалось, кроме себялюбия и слабости духа…
Кто-то окликнул часового, он громко ответил.
Надо приготовиться. Говорят, они любят допрашивать по ночам. Надо ли отпираться от того, что я партизанка?. Или, наоборот, бросить им в лицо всё, всё. Сказать им, что меня они могут убить, но партизанское движение им не уничтожить никогда?.. Или лучше отказаться отвечать им, молчать, молчать, молчать… Они всё равно будут мучить. Как?. Говорят, они прижигают тело калёным железом… Только бы не это… Всё равно, я буду молчать, молчать, молчать, откушу язык, но буду молчать… Или нет — крикну им всё, что думаю. Пусть знают, каковы русские люди! Пусть знают, каковы советские девушки, пусть поймут, что Иринка — жалкий выродок, подлое, гнусное исключение., Вызывающе, презрительно крикнуть им в лицо!. Может быть, они разозлятся и застрелят сразу? Не мучая?.. Всё равно, пусть мучают, я вытерплю. Надо вытерпеть. Что бы ни было — вытерпеть…
В углу заскреблась мышь. Или крыса. Ольга содрогнулась и подобрала ноги.
— Оля!
Часовой ходил взад и вперёд — скрип-скрип скрип-скрип. Послышалось ей?..
— Оля! Олечка!
Не дыша, она поползла к задней стене сарая, на звук голоса, опираясь связанными, избитыми руками о холодную землю, покрытую мёрзлыми колкими щепками.
