Передохнув и допив остатки чая, мы с Лау Линь побрели дальше. Несмотря на отдых, ноги меня не слушались совершенно. Проклятая винтовка так больно давила на плечо, что я не раз подумывал о том, что ее лучше куда-нибудь выбросить. И действительно, чего ее было жалеть? Официально она за мной не числилась, и за ее сохранность я никоим образом не отвечал и мог запросто списать ее на боевые потери. Останавливало меня только то, что в глазах моей спутницы человек, без причины бросивший боевое оружие, мог быть только последним трусом, предателем и недостойным уважения слизняком. Поэтому я тащился за неутомимо вышагивающей Лау Линь, обливаясь потом и отбиваясь свободной рукой от непрерывно атакующих москитов. По моим расчетам, мы преодолели не более трех километров, когда наступил вечер. Используя последние остатки дневного света, мы набрали немного дров и нарезали банановых листьев для примитивной подстилки. Зажигалка у меня еще работала, и маленький костерок вскоре озарил наше убогое становище. «Странные существа, эти женщины, — думал я, вполглаза наблюдая за тем, как хлопочет Лау Линь вокруг моего недвижно лежащего тела. — Все чего-то делают, суетятся, уют какой-то наводят. Какой здесь может быть уют? Тут бы не помереть до утра!»
К счастью, мою спутницу столь высокие материи не занимали. Она ловко укрыла меня целым ворохом каких-то лопухов, раздобыла кристально чистой воды и выкопала в своей спасительной сумке пачку таблеток глюкозы. Скормив мне, как неразумному птенцу, эти немыслимые в нашем положении вкусности, она ловко заползла ко мне под бок, слегка коснувшись спиной моего живота. И уж как я не был измотан, но мужские инстинкты все же потихоньку начали мутить мое воображение. Я обнял ее за талию и осторожно подгреб поближе.
— Спи-и-и, Сань-нья, — сонно протянула она в ответ на мою непритязательную ласку, — завтра у нас будет тяжелый день.
Голова моя после ее слов словно бы закружилась, перед глазами полетели золотые «мушки», и я практически мгновенно уснул.
Часть пятая.
«ПРИНЕС И УМРИ!»
Проснулся я от странных, каких-то утробных звуков, раздававшихся, казалось, совсем рядом. Открыв глаза, я замер в тревожном ожидании. Рядом еле слышно посапывала Лау-линь, и было предельно ясно, что подозрительные звуки исходили не от нее. Подождав пару минут, я совсем расслабился, посчитав, что мне все приснилось, но тут же ощутил болезненный спазм в желудке, завершившийся скрежетанием и постаныванием, которые шли, как оказалось, из меня самого. Грустно улыбнувшись, я осторожно выбрался из-под самодельного одеяла и осторожно поднялся на ноги. Крошечная полянка, на которой застала нас ночь, сверкала каплями росы, словно была осыпана миллионами бриллиантов. Воздух был свеж и до того приятен, что меня буквально зашатало от кислорода. Зашатало так, что я ухватился за ближайшую ветку, вызвав этим настоящий водопад из капель, обрушившихся на мою спутницу.
— Ой, — воскликнула Лау Линь, прикрывая голову ладонями, — что такое?
Сказала она это спросонок и, разумеется, по-вьетнамски, но смысл слов был понятен и без перевода.
— Вставай скорее, — позвал я ее, — пойдем, пока не слишком жарко. Может быть, кого-то из наших встретим.
Сборы наши были недолгими. Подкрепившись все теми же таблетками, мы принялись продвигаться вперед, правда, теперь уже не придерживаясь спасительных зарубок, которые мы потеряли уже вчера вечером… наугад. Час шел за часом, а долгожданной вершины холма с молодой плантацией все не было видно. Осатаневшее солнце словно специально путало нас, вращаясь по замкнутому кругу и выглядывая из-под полога зеленой круговерти то справа, то слева. Голова моя и без того шла кругом, крайне слабо соображая, куда и зачем бредет расхристанный боец «особого назначения». По большей части я уныло плелся позади девушки, с трудом удерживая в неприятно сузившемся поле зрения ее прыгающую на бедре сумку. На одном из привалов Лау Линь, видимо, догадалась, что со мной творится нечто неладное, и принялась возвращать меня к жизни. Мне были скормлены едва ли не все образцы лекарств из аптечки, но это вызвало обратный эффект. Вскоре открылась тощая, горькая рвота и я, окончательно потеряв возможность самостоятельно передвигаться, безжизненным кулем завалился набок.
Однако Лау Линь и здесь нашла разумный выход. Побродив какое-то время по окрестностям, она вскоре принесла несколько незнакомых мне плодов. Плоды оказались кислыми, сильно вяжущие рот, но именно они вернули мне некоторую бодрость и уверенность. К сожалению, не надолго. Теперь и сумку, и винтовку, да, считай, и меня самого по лесу тащила тоненькая девушка, весившая едва ли сорок пять килограммов. Местность, по которой мы бродили, в какой-то момент пошла под уклон, впереди замаячил просвет. Еще некоторое усилие и через пару минут мы вышли на странно знакомую равнину. Я приподнял отяжелевшую от голода голову, с немалым усилием растопырил слипшиеся веки и вдруг увидел обгорелый вертолетный остов, уныло возвышающийся примерно в километре от нас. Моя спутница была поражена не меньше меня.
— Санья, — с выражением детской обиды на лице произнесла она, — значит, мы с тобой кружились?!
— Значит, значит, — уныло отозвался я, опускаясь на траву. — Ты вот что, — добавил я, — если у тебя осталось немного сил, сходи к этому вертолету. Посмотри вокруг. Вдруг что-то найдешь из еды. А?
— Да, да, — устало качнула она рассыпавшимися по плечам волосами. — Вот посижу немного и пойду.
Когда Лау Линь ушла, я так и не заметил, поскольку то ли задремал, то ли просто отключился, но четко помню, как она вернулась.
— Санья, Санья, — прошелестели ее губы мне в самое ухо.
— А? — открыл я глаза.
— Тс-с, — закрыла мне рот ее распаренная ладошка, — не шуми.
— Что случилось? — прошептал я, силясь встать на колени.
— Мне кажется, что здесь точно кто-то есть, — еле слышно прошелестела она, — но это не Тольик. На вот, поешь.
Я скорее ощутил, чем увидел, что мне в рот проталкивают нечто мягкое и явно съедобное. Судорожно зачавкав, я в мгновение ока смолотил кусочек чего-то орехово-шоколадного, и глаза мои тут же открылись. (Теперь-то я понимаю, что ел тогда самый обыкновенный «Сникерс», но в тот момент мне казалось, что я проглотил не меньше чем «Пищу Богов».) Жадно съев остаток живительного кушанья, я вдруг ощутил запоздалый укол совести.
— А ты сама-то ела? — спросил я, когда последний орешек уже упал в мой почти умерший желудок.
— Да, да, — непринужденно соврала она, — съела целиком.
— А откуда же ты их взяла? — живо поинтересовался я.
— Вот тут, — с готовностью вытащила Лау Линь из-за спины полуобгоревшую сумку.
Я перевернул ее и вытряс все содержимое. Обколотое зеркальце, вздувшийся от жары тюбик зубной пасты, почти не пострадавший игрушечный утенок в капиталистическом «котелке», ком спекшихся батончиков пополам с какими-то бумажками и содранными фантиками. Еще в сумке лежали две пустые обоймы от М-16 и красиво отделанная губная гармошка, мало пострадавшая от жара.
— Открой рот, — не поднимая головы, попросил я.
Не ожидающая никакого подвоха девушка приоткрыла ротик, показав ряд сверкающих зубов.
— Вот и не ела ты ничего, — укорил я ее. — Зубы чистые, а любой шоколад, он ведь зубы надолго пачкает.
Поняв, что ее хитрость не удалась, Лау Линь смущенно отвела глаза.
— Ну, ты не отворачивайся, не отворачивайся, — погладил я ее заалевшую щеку. — Съешь хотя бы немного. Это ничего, что еда малость обгорела, зато как здорово она силы прибавляет.
— Нам говорили на политзанятиях, — отрицательно замотала она головой, — что пища американских империалистов неприемлема для вьетнамцев. Эта еда пригодна только для свиней…
— Ну вот, говоришь для свиней, — отломил я кусочек шоколадного лакомства, — а мне дала.
— Но я… — дернулась она.
— Если не считаешь меня свиньей, — протянул я ей обуглившийся обломок, — то скушай.
Лау Линь сверкнула гордыми азиатскими глазами, но проглотила еду, почти не жуя.
— Вот и молодец, — поцеловал я ее в щеку, — ну и милочка. Съешь еще кусочек.
— А кто такая милочка? — поинтересовалась она, быстро проглотив и вторую порцию.
— Это та девушка, с которой приятно быть вместе, — как смог объяснил я русское слово.
— А-а-а, — счастливо улыбнулась она, пристально заглядывая мне в глаза, — значит, я для тебя ми-лочь-ка?
Только я собрался посвятить ее в прочие тонкости советской лирики, как совсем не далеко от нас что-то громко щелкнуло. Но звук этот был вовсе не от обломанной обезьяной ветки и не от падения на землю созревшего плода, это был явно металлический щелчок взводимого курка. Оттолкнув Лау Линь в сторону, я перевернулся через голову и, в свою очередь, выхватил пистолет. Бах, бах! — сухо треснули два выстрела. Я тоже выстрелил, продолжая катиться, пока не свалился в вырытую кем-то из лесных обитателей нору. Бах! Бах! — продолжал стрелять невидимый противник. Проверив готовность своего оружия, я (как учили в школе) выставил наружу трофейное зеркальце. Повел им из стороны в сторону, изучая обстановку. Не было видно никого, ни моей спутницы, ни стрелка. Поняв, что непосредственная опасность мне не грозит, я потихоньку выполз на поверхность и, стараясь не сильно шуметь, пополз обратно к спутнице. Этому крайне способствовал тот жуткий гвалт, который немедленно подняли собравшиеся вокруг макаки, ибо он заглушал все вокруг.
