Отсев жестокий...
Забегая вперед: в нашем батальоне за месяц (5 сентября — 6 октября 1943 года) не самых жестоких боев потери у стрелков около 90 процентов. У нас, минометчиков, выбыла половина.
Пополнения в минроту не давали, приходилось “похищать” людей из стрелковых рот. А что делать? Если возле миномета нет трех человек, это груда железа. Потаенно отыскиваемые среди стрелков крепкие и толковые люди легко поддавались “минометному соблазну”: воевать позади. Сидеть в бою по канавам, ямам, оврагам или за стенками — целее будешь.
В стрелковых ротах исчезновение людей, на моей памяти, ни разу не заметили. Там ведь не было людей — бесфамильные “штыки”.
Перед Нежиным дивизия застряла.
— Не пускает... — материли фрица минометчики. — Не отдает город, зараза!
Помню, что все время шел дождь, еще по-летнему теплый.
Немцы исчезли незаметно. С вечера висели “фонарь” на “фонаре”, а утром — никого. Позже дошел слух, что наши удачно прорвали в обход — фриц и драпанул.
За освобождение Нежина дивизия получила орден Красного Знамени.
Нас в батальоне не наградили, зато трофеев!
На своей, солидно оборудованной обороне немцы, видимо, собирались задержаться всерьез (даже стенки траншеи оплели на манер плетня); убегая “по тревоге”, бросили все, кроме оружия. Много боеприпасов — патронов и мин. Его батальонные мины, увы, нам не годились. Наш калибр — 82 мм, его — 81. Немецкие мины легко проскакивали наш ствол и летели куда попало.
Связисты дорвались до телефонных аппаратов и катушек с кабелем: немецкий — крепкий и цветной, наш — дрянной и черный.
Консервы мясные и рыбные (Франция, Дания, Голландия). Хлеб, запаянный в целофан, выпечка: “1939”. Хлеб как хлеб, но пресный.
Новенькая кожаная полевая сумка прожила у меня много лет, а ее полетка цела до сих пор.
Бойцы разбирали немецкие подсумки — кожаные и тройные, на большее число патронов. Наши — двойные и брезентовые, да и качество не сравнить.
Сигареты слабые. Крепче остальных, где на пачке верблюд. Нашлись даже котелки с чем-то недоеденным. Их котелок плоский, крышка под второе, защелка с длинной ручкой. Наш котелок круглый и без крышки: только под первое. Второе на передовой не полагалось. Много лет спустя забавно узнавать о мифической “фронтовой каше”...
В траншее оказалось много тетрадок, блокнотов, конвертов, разных карандашей. Даже топографическая карта этого места. Я в дальнейшем ориентировался по трофейным картам — других не было.
Советскую карту выдавали на батальон одну — командиру.
Удивило обилие газет и иллюстрированных дешевых журналов с красотками, но без намека на эротику. На нашей стороне всё беднее.
Регулярную маленькую дивизионную газету привозила кухня с ужином. Попадала в роту армейская газета, реже фронтовая. Центральные до окопов не доходили.
Как-то увидел у бойцов “Правду” и “Красную звезду”. Откуда?
Немецкая фальшивка, но какая! Полная схожесть: и формат, и заголовки. Все дело в тексте. “Письма на фронт”, а в подборке — “письма” из немецкого плена к “братьям в советских окопах”: бросать оружие и сдаваться.
Поначалу казалось: такая пропаганда бессмысленна. Мы выигрываем войну, какая добровольная сдача в плен?! Детская наивность. Еще увижу самое страшное за полтора года на передовой: как наши сдаются в плен. Именно сдаются.
Боясь по ночам немецкой разведки, спал в щели всегда настороже, с карабином под рукой. Каждые 15—20 минут просыпался, чтоб прислушаться и осторожно выглянуть: как там?..
Не терпелось понять, что могли видеть немцы, глядя из этой траншеи в нашу сторону? Оказывается — плотную стену сосен. “Значит, мы наугад и они наугад?”
— А чего глядеть? — сказал Кучеренко. — Он нас чует.
— Как это? — не понял я.
— И мы его чуем, — подтвердил другой “старик”.
Когда окопник “чуял” затаившийся немецкий огонь, поднять его было не-возможно. Он не уклонялся от боя — избави бог! Умело и стойко воюя, он не желал гибнуть или калечиться по-дурному. Окопник изобретательно увертывался от идиотизма командования. При этом никаких конфликтов с начальством или заградотрядами — он их ловко, по-звериному, обходил. “Учуяв” надвигающуюся катастрофу, окопники вовремя исчезали, растворялись в дыму пожарищ и панике переправ, чтобы вновь оказаться возле своей кухни и полкового знамени.
Окопником мог быть и красноармеец, и взводный, и ротный, и комбат, и полковник, и даже — командарм... Каждый на своем уровне. Чем выше, тем меньше о себе, а больше о тех, кто в твоем подчинении.
Вошло в привычку: когда батальон шел вперед, я на ходу прикидывал, что делать, если фрицы притаились. Высматривал вымоинки, воронки, бугорки, куда надо нырнуть. Чтоб успеть, надо “чуять”...
За Десной немцы куда-то делись, и батальон остановили.
Такой спокойной ночи видеть на передовой не приходилось. Ни “фонарей”, ни перестрелки. Проснулся, как от пинка. В серой рассветной пелене медленно и беззвучно, как в страшном сне, двигался силуэт немецкого танка. Раза два негромко звякнули траки.
Я завопил:
— Подъем!
Из щелей высунулись заспанные минометчики. За первым танком выполз второй. Рота, опомнившись, рванулась к ближайшим кустам. По бегущим ударили пулеметы.
— Товарищ лейтенант, не бросайте меня! — Немолодому бойцу пуля попала в ногу.
Подскочили с двух сторон, подхватили... Из кустов по немцам палили из чего могли. Вреда танкам никакого, но ушли. Как же случилось, что они так легко прогулялись по нашей обороне, оставив от батальона мешанину из мяса, костей и лохмотьев?.. Еще и увезли пушку-сорокапятку?
Все, кто караулил и охранял, проспали свои и чужие жизни. Нас спасло чудо.
Батальон шел к Днепру. Асфальт светлый — по шоссе некуда ездить. Мост через Днепр в леса правобережья взорван в 41-м. Врос в асфальт незнакомый танк.
— Наш, — сказал Артамонов. — Довоенный.
Из заросшей канавы выглядывал — в земле по оси — еще и броневичок. Остатки когда-то зеленой краски, еле заметная звезда.
Батальон затягивало под уклон. Заблестели болотца и озерки — предвестники большой воды. Побывав на Волге, я знал, что это такое. Здесь еще и рубеж — пройти с ходу немцы не дадут. Батальон свернул в кусты.
— Ужин! — объявило командование. — Форсирование ночью.
Минометы, оружие и боеприпасы приказали взять с повозок с собой. Под ложечкой не просто тревога засосала, возникло предчувствие необычного испытания. Ощущение беспомощности и бессилия стало овладевать мною.
“Редкая птица долетит до середины Днепра...” Через него плыть. Не просто умирать, а тонуть, и минометчики затосковали. У меня опустились руки: мой взвод — что взвод, вся рота — готовые покойники. Общий паралич воли. Я понял, что и сам не лучше остальных. Тупо принялся за баланду.
В привезенной газетке — стихи: “Ой, Днипро, Днипро, ты течешь вдали”.
Прочитал до конца. Ударило в душу.
Дохнуло Днепром — рота сбилась в кучу. И тут я со стихами Евгения Долматовского. После стихов, уже от себя... Прекрасно помню свои ощущения, но повторить, что говорил роте, не могу. Что-то о войне, о предстоящем бое, неосознанно для себя и слушающих, поместил всю свою жизнь... О поездке с мамой к отцу в Забайкалье... И о том, как однажды, проснувшись, не узнал комнаты: пол весь белый, распотрошенные книги, раздерганные тетрадки и альбомы, раскиданные фотографии... Мама плакала — отца ночью увели в ГПУ... Возникло счастье, когда отец через год вернулся. Его с кем-то спутали, а в те времена Лубянка лишних для себя заключенных, случалось, отпускала...
Вся рота, от Артамонова до обозника-повозочного, слушала.
Она слышала не слова — стала бы она их слушать! Я ведь успокаивал и вдохновлял не роту, а себя. И рота ощутила искренность исповеди-завещания. Перед “крещением в Днепре” самый молодой имел право так разговаривать с ротой:
— Пусть убьет нас. Убьет еще тысячи таких, как мы. Другие доведут дело до конца! Все равно победа будет нашей!
Третья минометная настроилась на героизм.
В середине ночи нас подняли. Меня бил озноб: вот оно! Лейтенантские заботы: не потерялся бы кто в темноте, не забыли бы чего. Все вполголоса. После спусков и подъемов по дюнам сквозь кусты встали. Перехватило дыхание. Ждали долго, напряжение не отпускало. Ho приказали разворачиваться — чужой участок.
Всю ночь батальон искал свое место. Растаяло ощущение величия, а затем силы. Я с трудом волочил ноги по песку — всего лишь карабин за спиной. Каково же бойцам, одни тащили минометы, другие — ящики с патронами и минами, да не норму, а в запас — для плацдарма.
Перед рассветом форсирование отменили. Какие там тревоги и обреченность!.. Какой героизм!.. Кое-как приткнули минометы, наковыряли ямок, повалились в них и заснули. Поголовно.
