На улице он с укором взглянул на меня и сказал:
— Эх, писатель, совсем ты не годишься для этих дел!
20 августа. В Ленинграде строгое затемнение. На улицах больше не горят фонари. Окна домов не отражаются в каналах золотистыми бликами: они наглухо задрапированы шторами из плотной бумаги.
Трамваи, в которых светятся синие лампочки, ползут по улицам, как видения подводного царства. Пассажиры с синими лицами похожи на утопленников.
Автомобили имеют только два рыбьих глаза, тускло освещающих асфальт перед колесами.
В облачные вечера город погружается в непроницаемую мглу. В первые минуты, когда глаза еще не привыкли ко тьме, идешь как слепой с вытянутыми вперед руками. Чтобы пешеходы не сталкивались, выпущены специальные обработанные фосфором значки, которые едва приметно мерцают.
Во время воздушных тревог даже курить на улице воспрещается. Обязательно окликнет дежурный.
В городе введен комендантский час. Если хочешь куда-нибудь пойти после двенадцати, нужно знать пароль.
По ночам улицы пусты. Только у ворот домов, под синими лампочками, сидят дежурные, обычно женщины или подростки. Они следят, чтобы из окон даже в щелочки не проникал свет.
По вечерам на набережной Невы полно женщин. Они приходят поглядеть на корабли и моряков.
У парапетов виднеются во тьме притихшие парочки. У кораблей слышится смех, позванивание гитар и мандолин. На катерах играют патефоны. Война войной, а жизнь требует свое.
Моряков, сменившихся с вахты, невозможно удержать на кораблях, под разными предлогами они стремятся на берег. Катерники прямо с борта перемахивают через парапет, где их ждут знакомые девушки. Дежурные лишь предупреждают: «Любезничать любезничай, но по первому сигналу будь на корабле!»
Командиры стараются не замечать мелких нарушений, многие сами не прочь хоть полчасика побыть с любимыми на берегу. Только неисправимые холостяки недовольно ворчат о нарушении морского порядка.
Набережная мгновенно пустеет, когда громкоговорители объявляют воздушную тревогу. Моряки бегом устремляются на свои посты, а женщины — в противоположную сторону: туда, где горят синие огоньки бомбоубежищ.
Через три — четыре минуты все замирает в городе, только шарят по небу зеленоватые щупальца прожекторов да слышится четкое постукивание метронома, отсчитывающего секунды.
Медная песня горниста — отбой воздушной тревоги — радует и веселит. Набережная опять делается многолюдной.
И днем около кораблей стоят родственники моряков. Приходят старики узнать: не встречался ли кто с их сыновьями? Почему нет писем? Матросы как могут успокаивают их:
— Сейчас не до писем. А в море, как известно, почтовых ящиков нет.
В один из дней в толпе среди любопытных женщин, наблюдавших за жизнью матросов на «Полярной звезде», я узнал свою давнюю знакомую — Аулю Н.
В юные годы казалось, что меня влечет к ней. Это было летом. Мне тогда шел шестнадцатый год, а ей — пятнадцатый. Впрочем, вначале я встречался не с Аулей, а с ее черноглазой сестрой Тусей. Но однажды та не пришла на свидание, вместо нее явилась Ауля и смущенно сказала:
— Туся сегодня не может… к ней из Ленинграда Вовка приехал.
Ауля пришла в хорошо отглаженном платье с белым воротничком. Волосы ее были украшены пышным бантом. Такая тщательная подготовка к свиданию польстила мне. Ничего, что вместо одной пришла другая. Мне ведь и Ауля нравилась.
Мы пошли с ней по просеке невдалеке от дачи, в которой на лето разместился ленинградский детдом. Одной из воспитательниц его была мамаша сестер Н. Она не позволяла своим дочерям далеко уходить от усадьбы. Они обязаны были находиться на таком расстоянии, чтобы могли услышать ее голос.
Девочка шла молча и то ли от страха, то ли от волнения часто облизывала губы, точно хотела пить. Луна светила слишком ярко, нас могли увидеть из окон дома. Мы спрятались в тень двух сросшихся берез. И Ауля вдруг шепотом предупредила:
— Туся заругает, если узнает, что мы целовались.
— А мы ей не скажем, — пообещал я.
Неумело поцеловавшись несколько раз, мы разошлись по домам радостно потрясенными, словно постигли сладкую тайну взрослых.
Второе свидание под березками было последним: детдом покидал летний лагерь. Прощаясь, мы дали клятву писать письма друг другу каждый день. В сентябре клятва выполнялась довольно аккуратно: письма приходили через день, а в декабре — через неделю, а к весне переписка сошла на нет. Мы не встречались более пятнадцати лет. Хотя Ауля, несколько раздобрев, обрела более пышные формы, все же в ней что-то осталось от той наивной девочки с косичками.
Сойдя на берег, я остановился невдалеке от Аули и попытался перехватить ее взгляд. Она это почувствовала и, видимо приняв меня за навязчивого нахала моряка, недовольно нахмурилась. Но любопытство все же заставило ее взглянуть на меня… И вдруг суровость словно сдуло с лица, морщинки на лбу разгладились и глаза засветились.
— Ой, Пека, ты моряком стал! Тебе очень идет морская форма.
Радуясь встрече, она подхватила меня под руку и потянула из толпы зевак в сторону.
— Ну, рассказывай… что ты? Как ты? Есть ли жена, дети?
Мои ответы были короткими.
— Есть сын, он сейчас с женой в эвакуации. Моряком стал недавно. Ну, а как ты… Туся?
— У нас без катастроф. Окончили школу, вузы, но рано повыскакивали замуж.
— Счастлива?
— На такие вопросы сразу не отвечают. Семейная жизнь — дело сложное. Ты меня проводишь? Я здесь недалеко живу.
Мы прошли с ней несколько улиц Васильевского острова, вспоминая старых знакомых, и остановились на углу Первой линии. Здесь Ауля сказала:
— Сегодня вечером ко мне зайдет Туся. Если захочешь увидеть, приходи к семи. Вот тот дом, четвертый этаж…
Назвав номер квартиры, она ушла, а я постоял еще немного и посмотрел, в какой подъезд Ауля войдет.
Возвращаясь на корабль, я пытался понять: осталась ли хоть частица юношеского чувства? Нет, встреча не взволновала, хотя любопытно было узнать, изменились ли сестры. Когда-то Туся видела во мне и сверстниках — лужанах невежественных провинциалов, которых пыталась учить хорошим манерам. Она ведь была девочкой из большого города! Какой же стала теперь эта гордячка?
Вечером, тщательно выбрившись и подшив свежий подворотничок, я отправился на Первую линию. По пути заглянул в кондитерскую. В магазине все полки были пусты. Продавщица вытащила из-под прилавка выцветшую коробку дорогих конфет.
— Раньше не брали таких дорогих, а тут словно с ума посходили, что не выставь — нарасхват. Для фронтовиков под прилавком держу, — сообщила она по секрету. — Две последние остались.
— Что же вы завтра будете делать?
— Эвакуируюсь, — со вздохом ответила она.
Сестры уже ожидали меня. Они явно готовились к встрече: у обеих аккуратно были уложены волосы. Младшая надела цветастое шелковое платье, а старшая — бархатное. Но темное платье не могло скрыть расплывшейся талии Туси. Напудренная, с подкрашенными губами, она выглядела старше своих лет. Косметика не стерла морщинок у глаз и рта. Туся жеманно протянула руку и спросила:
— Надеюсь, научился целовать дамам ручки?
— К сожалению, еще не освоил, — как бы сокрушаясь, признался я и запросто пожал ей руку.
— Да, да… очень мало изменился, — заключила Туся. — Ауля права. Скажи, а ты в военных делах что-нибудь понимаешь?
— Смотря в каких.
— Скоро немцы будут в Ленинграде?
— Я думаю, что они попадут сюда только пленными.
— Вы, военные, льстите себе. А мы думаем другое. Уже никто не верит в то, что будете воевать на чужой территории. На своей бы удержаться! За каких-нибудь полтора месяца немцы уничтожили нашу авиацию и танки… Восстановить потери невозможно. В Ленинграде сами рабочие разобрали станки в цехах и эвакуировались куда-то на Урал. А ведь могли выпускать и самолеты и танки.
— Эвакуация заводов в тыл — мудрейшее решение, — возразил я. — Они там будут восстановлены и в спокойной обстановке начнут выпускать продукцию.
— А разумные люди говорят, что наша промышленность разгромлена до прихода немцев. Они идут беспрепятственно, а вы все хвастаетесь.
Таких резких суждений о ходе войны я еще не слышал. Навряд ли Туся самостоятельно пришла к таким умозаключениям. Она и прежде умела подхватывать чужие мысли и выдавать за свои. Значит, в городе существуют люди, которые поддаются панике. Их надо терпеливо убеждать.
— И немцы уже близко, — подхватила Ауля. — Копальщиц противотанковых рвов фрицы забросали листовками: «Ленинградские дамочки, не копайте ямочки. Убегайте, любочки, шейте модны юбочки. Скоро встретимся».
— Ну и что же, дамочки вернулись домой и шьют новые платья для встречи? — уже обозлясь, спросил я.
