Спина — взаимоотношения полов: голая баба замахивается ножом на голого мужика.
А на ногах — предостережение:
НЕ ТРОНЬ — ОНИ УСТАЛИ!
47
Восхищённая публика рассматривает уникальный экспонат, кто-то полушёпотом читает надписи, комментирует рисунки.
Злотников начинает двигать мускулами спины, и, к восторгу зрителей, вся картина приходит в движенье: баба и впрямь вроде бы как замахивается кинжалом, а мужик — шевелится, навроде бы как увёртывается от удара!
— Это ещё что! — кричит Злотников. — У меня под трусами — ещё и не такое! — Слегка приспускает заднюю часть трусов и показывает арестантам, стоящим позади него. — Ну? Как?
— Ох, ничо себе! — изумляется Бурханов.
Другие тоже поражены до крайности, но более всех — Полуботок.
— Кто ж тебя так изрисовал? Ведь в начале службы у тебя ничего этого не было!
Рядовой и ефрейтор, между тем, почтительно и с опаскою приступают к обыску вещей Злотникова.
— Ищите! Ищите! И вы у меня ничего не сможете найти!
48
Камера номер семь.
Злотников спокойно одевается, застёгивает последние пуговицы.
— Да-а-а, — разочарованно говорит лейтенант. — И в самом деле — ничего нету. — Обращается к рядовому и ефрейтору: Пойдёмте, ребята. Это он специально устроил, чтобы показать всем свои картинки.
Лейтенант и двое его солдат покидают камеру.
Злотников провожает их насмешливым взглядом.
Дверь захлопывается.
Ключ проворачивается.
И — шаги.
49
Коридор гауптвахты.
— Помойте руки после этой мерзости! — раздражённо говорит лейтенант.
Ефрейтор отвечает:
— Да, товарищ лейтенант! Конечно! — и намеренно отстаёт от офицера, придерживает рядового; шепчет тому: — Здорово! Правда? Баба ножиком замахивается на мужика!
Рядовой шепчет в ответ:
— Да, классно сделано! Клёво!
Ефрейтор продолжает мечтательным шепотком:
— А я себе — то же самое забацаю. Приеду домой — все девки ахнут, как на пляж выйду!
Видение: летний день на песчаном берегу речки. По ту и по эту сторону воды — деревенский среднерусский пейзаж с деревянными домиками, ёлочками-сосенками и трактором. Наш ефрейтор уже в штатском; неспеша раздевается. На глазах у потрясённых деревенских девушек медленно заходит в воду. На его теле со всех его сторон — всё то же самое, что было у Злотникова.
Сквозь видение слышится голос ефрейтора:
— У нас в посёлке такого ещё никто не видал!
Видение тает, и снова — коридор гауптвахты.
50
Камера номер семь.
Злотников уже оделся, но он всё ещё на сцене, всё ещё купается в лучах прожекторов, всё ещё вдыхает аромат бурных аплодисментов и фанфар.
Гибрид Чингисхана и древнерусского богатыря: узкие раскосые глаза с ярко-голубыми огоньками, широкоскулое лицо с щетиною светлых волос.
И действительно — все взоры обращены к нему одному.
Этак обыденно он достаёт откуда-то из неприличных участков одежды — окурок и спичку!
Чиркает спичкою о стену!!
Закуривает!!!
Под неистовое, переходящее в овацию молчание присутствующих, — КУРИТ!
Жмурясь в табачном дыму своими и без того узкими глазами, он говорит:
— А куда смотрит старший по камере? Ведь курить-то на губвахте — запрещено!
51
Коридор гауптвахты. Время — около одиннадцати вечера.
Лейтенант и ефрейтор отпирают все камеры подряд, оповещая арестантов о том, что приближается отбой.
Голоса, стук, гул, шаги, приказы…
Солдаты идут в каптёрку, что в конце коридора, и выносят оттуда каждый по два предмета: доску для спанья и железную подставку для этой доски.
Доска называется «вертолёт», а подставка — «козёл». Запомним это. Это очень важно для нашего повествования.
И от арестантов, и от офицера то и дело слышится одно и то же слово: «ОТБОЙ!»
52
Камера номер семь.
Восемь положенных в один ряд табуреток, восемь «козлов», поставленных в ряд параллельный. Оба ряда соединены перемычками в виде «вертолётов». И всё — впритык друг к другу: и «козлы», и табуретки, и «вертолёты», а позже — и люди. Когда лягут.
«Козлы» — в головах, табуретки в ногах. Табуретки лежат таким образом, что обращены своими плоскостями в сторону внешней стены. Более высокие «козлы» должны быть обращены в сторону той стены, за которою коридор.
Таков порядок.
Стол отодвинут в угол, и свободного места в камере больше нет.
Арестанты сняли сапоги и легли на свои «постели».
Зимняя шапка им — вместо подушки, а шинель — она и матрас, и одеяло, и простыня одновременно: хочешь под себя стели, а хочешь, укрывайся сверху.
В камеру заглядывает лейтенант.
— Кто взял лишнюю шинель? Там одному арестованному шинели не досталось!
За всех почему-то отвечает Бурханов:
— У нас — всё по-честному, товарищ лейтенант.
Лейтенант пересчитывает пальцем шинели, бубня себе под нос числительные от одного до восьми: «…семь, восемь… Все на месте… Куда же шинель делась?» Захлопывает и запирает дверь.
А Принцев спрашивает шёпотом:
— Скоро они там свет выключат?
— Да ты на губвахту попал или в санаторию? — смеётся в ответ Бурханов.
Злотников вставляет:
— Он в гостинице! У него — номер-люкс!
Полуботок терпеливо поясняет Принцеву:
— Понимаешь: на гауптвахте свет по ночам не выключают. Так — по Уставу.
Арестанты вертятся, пытаясь найти более-менее подходящее положение, в котором можно было бы уснуть.
Принцев шепчет Полуботку:
— Эй! Ты ещё не спишь? А почему эти доски называются «вертолётами»?
Тот отвечает:
— От слов «вертеться» и «лететь вниз», если вся эта конструкция рухнет.
53
Камера номер семь. Все спят.
Но нет, не совсем! Вот Лисицын привстаёт на своём месте и извлекает из-под стола свёрнутую шинель. Ту самую. И укрывается ею. Так-то оно удобнее: одна шинель сверху, другая шинель — снизу. Жить можно и на гауптвахте. Надо только — умеючи!
54
Все камеры всей гауптвахты. Ночь.
Все спят. И далеко не во всех камерах доски лежат впритык. В одиночках — так там и вовсе одинокий «вертолёт» у стены, об которую нельзя пачкаться, и одинокий арестант, вытянувшийся в струнку — не дай бог начнёт во сне вертеться, вот как раз и совершит свой полёт с доски на пол.
А один такой бедолага спит без шинели. Не досталось ему почему-то. А он от холода ведь даже и калачиком свернуться не может.
1
Камера номер семь. Время — шесть утра.
Дверь камеры открывается. Звучит команда: «Подъём!»
Все разом вскакивают, словно бы и не спали, а только того и ждали, когда раздастся этот душераздирающий вопль. Однако, если хорошенько вглядеться в эти активно движущиеся двуногие объекты, то станет ясно, что это просто человекообразные механизмы — бессмысленные, бессловесные.
Слышно, как в коридоре отпираются другие двери, и тот же голос орёт: «Подъём!», «Подъём!»
«Козлы» и «вертолёты» отправляются назад в каптёрку; у каждого губаря — «козёл» в одной руке, а «вертолёт» — под мышкой другой руки. В камерах табуретки переводятся в вертикальное положение, столы выдвигаются на середину.
Звучит голос лейтенанта: «Чтоб через две минуты все стояли во дворе с лопатами!»
2
Двор гауптвахты. Шесть-тридцать утра.
Арестанты работают — чёрные силуэты с чёрными лопатами, разгребающие снег.
Чей-то дряблый голосишко жалуется:
— Ну и ну, ребята! Сколько снегу навалило за ночь! А мы-то уж думали, что весна совсем уж наступила!
Форма одежды такая: шапки, шинели без ремней, рукавицы, выданные на время работы.
А на высокой веранде соседнего дома, там, за забором, вспыхивает свет. И девушка торопливо спускается по лестнице во двор, а её мать высовывается из-за двери и кричит дочери вдогонку что-то вроде: «Не забудь чего-то там!» или «Смотри, не опоздай на работу!» — губарям не слышно, им только видно.
То там, то здесь вспыхивает свет. Просыпаются окна с уютными занавесочками и люстрами, просыпаются дома, уходят в темноту тёмные силуэты простых советских тружеников. Нормальные люди встают с нормальных постелей, одеваются в нормальную одежду и идут на нормальную работу!
Там, в том сказочном царстве, всё нормально!
3
Двор комендатуры. Утренние сумерки.
Теперь губари работают здесь.
Возле ворот маячит часовой со штыком на карабине.
4
Улица Чернышевского. Тротуар возле входа во двор комендатуры. Уже светло.
Губари очищают от снега подступы к воротам.
Тут же — часовой с карабином и случайные прохожие. А вдали виднеется плакат насчёт производства обуви.
Ещё только утро, а все уже смертельно устали.
