— Головачева Екатерина Дмитриевна, — улыбаясь, отвечала она.
— Китти, значит. Сестра Китти.
— Можно и так. Зачем вам это?
— Я хотел бы вас потом найти в жизни. Грустно разойтись, как говорит английская пословица, подобно кораблям, встретившимся в тумане ночью.
— Ну, по-русски это не так, — возразила она. — Гора с горой не сходится, а человек с человеком всегда сойдутся.
Раненых погрузили в санитарный поезд и через двое суток в Петербурге развезли по госпиталям для лечения. Заботами жены меня поместили в маленький лазарет, созданный на пожертвования преподавателей и учеников того самого учебного заведения, в котором когда-то учился и писал свои первые стихи Пушкин, и оборудованный по последнему слову медицинской техники. Лазарет находился на Каменноостровском проспекте, в саду. В окна заглядывали огромные тенистые липы, на клумбах увядали последние осенние цветы. И здесь, в тишине лазарета, для меня началась жестокая борьба со смертью, страшная тем, что в ней нельзя было сделать ни одного усилия, которое могло бы приблизить благополучный исход; нужно было только лежать и ждать. В одной палате со мной лежал юноша — офицер из [49] стрелкового полка той бригады, в которой я служил. Только прошлой весной он окончил военное училище и прибыл в часть полный жизни, энергии и радости. Теперь он лежал без движения. Рана сама по себе была пустяковая. Но рука, в которую попала пуля, была запачкана землей. Сначала началось нагноение, потом раненого испугал трупный запах, шедший из-под перевязки. После небольшой консультации врачи признали появление гангрены и для спасения его жизни произвели ампутацию кисти. Потеря левой кисти руки была неприятной, но в этом не было еще ничего трагического. Прошло три дня, и вдруг, проснувшись утром, раненый почувствовал, что из-под повязки снова тянет едва ощутимым трупным запахом. Он испугался. Его успокаивали: ничего нет, опасения вызваны мнительностью. Но через день сомневаться было невозможно. Заражение пошло дальше. Жизнь снова оказалась под угрозой, и через несколько часов ему отняли руку до локтя. Теперь он уже с мучительной тревогой, охватившей не только его, но и всех окружающих, следил за тем, что будет дальше. По нескольку раз в день он звал сестру проверить, не ощущается ли снова запах в оставшемся обрубке руки. На четвертый день его подозрения сменились уверенностью. Гангрена в самом деле пошла дальше. Ему вылущили остаток руки, но и это оказалось напрасным. Бедный юноша умирал. Врачи говорили потом, что если бы сразу отрезали всю руку, то, быть может, он и остался бы жив. Но такая операция казалась ненужной жестокостью. Теперь же молодой офицер был осужден на медленную смерть, и ничто уже не могло спасти его. Он то лежал молча, то бессильно плакал, и было страшно слушать его рыдания. Он понимал, что жить ему осталось несколько дней, а может, и часов. Смерть приближалась неотвратимо. «Простите меня, что я плачу, — говорил он, — нет сил терпеть. Хоть бы меня сразу убило».
Я был доставлен с поезда с повязкой, пропитанной кровью и тоже издававшей мучительный трупный запах. Пример юноши, умиравшего на глазах от такой, казалось, легкой раны, заставлял невольно волноваться. Профессор, хирург лазарета, успокаивал:
— Ваш организм должен выдержать и победить инфекцию, которая попадает в каждую рану. Вы можете [50] помочь делу тем, что будете лежать не шевелясь на спине в течение десяти — двенадцати дней. Пуля очень близко прошла к артерии. Ваше счастье, что она её не задела. Покой поможет заживлению.
И вот потянулись дни. Я лежал на спине, стараясь не шевелиться. Все тело ныло и болело. Казалось, что может быть покойнее естественного положения лежать на спине? Но это так лишь в первые два — три часа. Потом начинается отек мышц. Мучительно хочется сделать хоть какое-нибудь движение, чтобы облегчить давление на спину. Хоть на минутку лечь на бок, согнуться. Но физическое недомогание не было самой досадной из всех неприятностей. Все время работал мозг. Его надо было чем-то занять; но так как внимание ничто не отвлекало, мысль невольно возвращалась все к одному и тому же: как выбраться из создавшегося положения, чем все это кончится? Какой простой и естественной казалась смерть на поле сражения! Там смерть приходила сразу. На койке лазарета было иначе. Не было «гордо шумящих флагов», грома пушек, увлечения боем — всего того, что отвлекает от переживаний. Все карты были сданы, игра проиграна. Лишь величина проигрыша оставалась неизвестной. В детстве старушка няня рассказывала мне сказку о том, что у больного смерть стоит либо в головах, либо в ногах. Если она стоит в ногах, то все хорошо — постоит и уйдет. Но если она стоит в головах, то уже ничто не может помочь. Вспоминая эту сказку, я думал о том, где стоит у меня смерть: в головах или в ногах? Хватит ли у организма жизненных сил, чтобы победить? Раненый обречен на пассивное ожидание; особенно тяжело было ночью, когда всякое движение стихает. Пройдет сестра, поправит подушку, даст воды, спросит, не нужно ли чего-нибудь, и пойдет к другим, нуждающимся в уходе и помощи. А мысли снова вьются хороводом и стремятся обратно на поля сражений. Что там? Как идут дела?
Газеты сообщили, что в Галиции одержана крупная победа. Австрийские армии отброшены за Карпаты. Французы тоже успешно отразили натиск германских полчищ и закрепились почти на всем фронте. Но попытка перенести войну в пределы Германии кончилась неудачей под Лодзью. Трудно было России бороться [51] с Германией. На стороне Германии был и технический перевес, и превосходный командный состав, и мужественно сражавшаяся солдатская масса; в России о патриотическом воспитании народа не было и речи. Да и что говорить о патриотизме, когда простой грамоте не позволяли учить!
Я вспомнил своего дядю адмирала, который, выйдя в отставку, захотел открыть у себя в имении школу для крестьянских детей. Но как только эта либеральная барская затея стала осуществляться, появился урядник и почтительно заявил его высокопревосходительству о том, что школа не может быть открыта. Адмирал рассердился, жаловался своим друзьям и сановным знакомым в Петербурге, однако дело от этого не продвинулось ни на шаг — школа не была разрешена.
Но что было особенно тяжело, так это превосходство командного состава германской армии. На высшие посты назначались люди сильной воли, инициативные и знатоки военного дела. Большая часть военных научных трудов писалась в Германии генералами{2}.
В русской армии все было по-другому. Более ста лет назад Аракчеев прошелся своей суровой рукой по рядам офицеров — победителей Наполеона. Набравшиеся в походе во Францию и Германию вольнодумных идей офицеры-декабристы были уничтожены, и вместе с ними потухла творческая мысль в армии.
С тех пор аракчеевщина продолжала висеть над русской армией. Военной науке и тренировке в управлении войсками не уделяли внимания именно в тех высших слоях генералитета, на которые было возложено руководство войной. Когда перед войной военный министр Сухомлинов захотел собрать в Петербурге высший генералитет для военной игры, получился крупный скандал. Командующие войсками — генералы мрозовские, сандецкие, жилинские и прочие — возмутились и решили, что изучение на игре вариантов войны является для них прямым оскорблением. Все эти старикашки собрались во дворец к вождю военной партии великому князю Николаю Николаевичу и устроили такой гвалт, что великий князь отправился к императору и добился отмены военной игры. Зато с началом войны они показали свою военную безграмотность. [52]
Я со всей ясностью понимал, что необходима какая-то крупная перемена, чтобы армия была способна) побеждать. Но что нужно было делать? Этот вопрос) стоял передо мной и мучил своей безысходностью.
Шло время, и незаметно здоровый организм справился с болезнью. Смерть отошла от постели, и так хорошо было лежать в тепле, под крышей в наступившей осенней непогоде, когда в окна стучал осенний дождь и бушевал холодный ветер. Я был в числе первых раненых, привезенных с театра войны; нас встречали особенно ласково. В лазарет приносили много цветов, лакомства. Я получил телеграмму из штаба армии, извещавшего, что за бои под Бялой я представлен к Георгию. Белый крестик был моей мечтой еще с детских лет. Эта телеграмма особенно живо напомнила о фронте, и потянуло опять туда, где бились за родину друзья, где один не потерявший голову человек мог решить судьбу боя.
Врачи наконец разрешили нашим родным и друзьям посещать нас. Какая радость была снова увидеть любимые лица, ставшие особенно дорогими после того, как смерть прошла так близко. Шли расспросы о том, что видел, что пережил. Слушал рассказы о жизни в тылу. Брат Леонид кончал ускоренные курсы при корпусе и тоже должен был ехать на фронт. Сестра училась в школе сестер милосердия и собиралась в действующую армию. Жена и мать работали в Красном Кресте. Приходили сообщения с фронта, и наряду с тяжелыми известиями радостью наполняли сердце рассказы о достигнутых успехах. Называли имена людей, которым страна была обязана своими первыми победами. Общее признание и уважение завоевал генерал Алексеев, начальник штаба Юго-Западного фронта. Это был скромный, незаметный в мирное время труженик, всю жизнь работавший над теорией и практикой военного дела — редкое исключение среди высшего командования. Именно ему Россия была обязана победой в Галиции и поражением австрийской армии. Называли генералов Брусилова, Рузского и Лечицкого. Не только в старшем командовании появлялись люди, на которых с надеждой смотрели после первой пробы сил. Такие оказывались и среди молодежи, самоотверженно дравшейся на полях сражений. Крупные люди выдвигались из среды [53] офицеров молодого Генерального штаба. В рассказах упоминались фамилии капитанов Б. М. Шапошникова я А. И. Корка. Крупный оперативный работник вырастал из полковника С. С. Каменева.
