Лина нахмурилась, а Иван Иванович сразу насторожился:
— Как ее зовут? Откуда она?
— Как зовут, не выяснил, а что из Якутии — точно. Я слышал, как она говорила ребятам, что в Якутии вода очень холодная и лезть в нее охотников немного. И еще она называла прииск на какой-то реке… Каменушке.
На лице Ивана Ивановича выразилось радостное волнение.
— Это Варя Громова — наша хирургическая сестра! Семен, голубчик, проводите меня к ней.
— Я провожу вас! — сказала Наташа, уловив замешательство Семена и нервное движение вспыльчивой, точно порох, Лины.
— Кто играет на баяне? — поинтересовался Денис Антонович, тоже обрадованный известием о Варе (попав в семейную обстановку, он заметно взгрустнул).
— Я играла. Но теперь какая может быть игра? — Наташа пожала плечами. — Не до музыки!
— Сыграй, Натуся! Сыграй, доченька, не надо черстветь сердцем, — попросила мать, с помощью Лины и Хижняка накрывавшая на стол. Она сняла с полки баян и остановилась, ожидая, высокая, стройная, с моложавым лицом и светло-русыми, как у дочери, пышными волосами.
— Хорошо, мама!
Наташа взяла у нее баян, на ходу расстегивая ремешки и прилаживаясь, прошла по комнате, села чуть в сторонке, словно отделялась от общего круга для того, чтобы самой послушать, почувствовав себя прежней доброй и веселой девочкой.
Глаза ее сощурились, и, глядя куда-то в пространство, она развернула мехи гармони. Такие певучие, звонко-раздольные звуки ворвались в комнату, что слушатели сразу точно застыли на своих местах.
Раскинулось море широко,
И волны бушуют вдали… —
как будто выговаривала, пела гармонь. Она рассказывала о жизни и смерти, звала, будоражила душу хорошей чистой печалью. Хижняк, как раз вошедший в комнату с самоваром, замер на минутку у порога, не дыша, отворачиваясь от бьющего ему в лицо пара, Иван Иванович, прикрывшись рукой, прослезился незаметно, и Чистякову тоже вроде соринка попала в глаз. С большим чувством играла его Наташа.
— Хватит! — вдруг вскрикнул Нечаев, так яростно ударив кулаком по столу, что подскочила, задребезжала посуда. — У меня как будто нож в сердце!
Лина кинулась к нему. Она уже знала, что эту песню Семен запомнил на всю жизнь на теплоходе «Сванетия», который разбомбили фашисты в открытом море. Ее пели тонущие люди: раненые севастопольские моряки, женщины…
— Сеня! Сенечка! — лепетала перепуганная Лина, хватаясь за него.
— Видишь, мама, сейчас не каждый может слушать музыку… — сказала Наташа, побледнев.
— И у меня теперь что-то разрывается в груди, когда я играю, — говорила Наташа Ивану Ивановичу, выходя с ним в черноту теплой ночи.
Кругом полное затемнение. Лают собаки. Странно даже, как много их оказалось в городе! И дыхание полынных степей ощущается в примолкших улицах так, как будто потревоженные степи придвинулись к самому центру: сильно пахнет растоптанная, умирающая трава. Чуть погодя темнота стала менее плотной, ясные звезды проглянули сквозь просветы уличной аллеи, и сразу стали видны дома, странно высокие, настороженные, с распахнутыми настежь окнами. То, что в сравнительно ранний час вечера не видно было в окнах ни людей, ни проблесков огня, то, что дома стояли так высоко и открыто для воздушного нападения, придавало городу покинутый, нежилой, печально-трогательный вид.
— Какая она, Варя Громова? — спросила Наташа.
— Очень хорошая девушка. Представление о Варе связано у меня с большим куском жизни, с работой и личными моими переживаниями.
— Вы так обрадовались, услышав о ней…
Возле каждого дома дежурили постовые, на крышах переговаривались бойцы местной противовоздушной обороны. Сталинград не спал. Повсюду слышался шум шагов и шорох катившихся по асфальту машин: уличное движение не прекращалось и в темноте.
— Идите за мной! — предложила Наташа, когда они вышли к берегу. — Тут везде вырыты щели. Это скверик перед Дворцом пионеров. Если бы у вас было время посмотреть на наш пионерский дворец, вы бы ахнули, — с неожиданно прорвавшимся детским восторгом сказала она. — Просто сказочный дворец. Войдешь — и обомлеешь. В первый раз особенно. Какие люстры, какие залы, а окна прямо на Волгу! Голубое… — Наташа не договорила, споткнулась и сразу умолкла.
Вокруг шелестел молодой сад, а вверху глубокое ясное небо, прозрачно-синее, с мерцавшими огнями звезд. Иван Иванович осмотрелся и вспомнил позапрошлое лето на Каменушке, запахи вянущих осенних трав и цветов в палисадниках и вот такое же синее, но высокое горное небо, переливающееся светом звезд… Хирург вздохнул, но другие мысли, другие опасения волновали его нынче. Он слышал во тьме смутный гомон голосов, стоны, постукивание моторов, поскрипывание весел в уключинах. Чем ближе к реке, тем ярче вспыхивали на ней дрожащие отражения звезд, сильнее веяло прохладой, слышнее плескались волны, поднятые движением судов.
Отлогий под кручей берега спуск к воде забит людьми. Масса эвакуированных с узлами и чемоданами. Сонные детишки путаются под ногами; тут же раненые на носилках. Неожиданно выдвигаются большие морды коров, обдающих прохожего теплым дыханием и запахом парного молока; тесно сбившееся стадо ждет очереди на паром…
18
— Вот здесь центральная переправа. — Наташа оглянулась и показала на черный силуэт памятника, поставленного над береговым обрывом. — Это уроженец Сталинграда, Герой Советского Союза летчик Хользунов, сражался в Испании, а вон там, под берегом, ресторан «Метро». Теперь в нем убежище для раненых, которых мы отправляем за Волгу. Подождите меня здесь, я найду коменданта переправы и спрошу его, не знает ли он Варю Громову…
Дружинница шагнула в сторону и точно растаяла в темноте.
«Чудесная девочка! Видно, всю душу отдает делу. И того же требует от других с прямотой юности, не способной на компромиссы. Каково бы нам было на фронте без этого самоотверженного женского служения?! А Варенька? — Иван Иванович вдруг забеспокоился. — В работе она сделает все. Тут они с Наташей пара! Но как она примет мое желание увидеть ее? Я сам-то как? Вот завтра двинемся с Денисом Антоновичем на боевые рубежи, а проститься не с кем, — не оттого ли я так обрадовался, услыхав о ней?»
В это время хрипло завыла далекая сирена. И, все разрастаясь, подхватываемый гудками паровозов, заводов, пароходов, покатился над черной землей сигнал воздушной тревоги. На одних он наводил ужас, других поднимал для обороны. Лучи прожекторов ударили в небо, словно голубые мечи, и начали бесшумно рассекать его по всем направлениям. Разрывы зенитных снарядов красными клубочками замелькали в вышине.
Наташа выпорхнула из темноты, схватила Ивана Ивановича за руку.
— Я бегу в казарму! Варя Громова возвращается с левого берега на катере «Ласточка». Они сейчас на середине реки. Скажите Варе наш адрес на Московской. Я тоже хочу с ней познакомиться.
И Наташа легко побежала вверх по берегу, придерживая ладонью и локтем большую санитарную сумку.
Иван Иванович посмотрел ей вслед, потом в небо, где в перекрестном пучке мощных лучей блеснул самолет. Прожектора вели его, не выпуская, а он, пойманный с поличным, шел так, будто груз, который он вез, сразу потянул его к земле. Разноцветные ленты трассирующих пуль и снарядов перечеркнули ему путь, огневые вспышки зенитных разрывов распустились вокруг, и самолет стал падать, сначала медленно, словно лучи прожекторов удерживали его, потом быстрее. Клубы черного дыма на мгновенье окутали его, и он, перевертываясь, рухнул вниз среди голубых мечей, снова устремившихся в вышину.
— Красиво, черт возьми! — сказал доктор и порывисто обернулся к реке: ракеты, сброшенные на парашютах с прорвавшихся самолетов, разлили над нею мертвенно-белый свет.
Теперь все на переправе стало видно, как днем. Тяжелая баржа только что отвалила на буксире. На ней, набитой битком, сидели и лежали раненые. Навстречу шла за юрким катером другая, на которой плечом к плечу стояли вооруженные солдаты в шинелях. Головы солдат были подняты и одним дружным, напряженным движением оборачивались на дьявольский вой проносившихся над ними вражеских бомбардировщиков. Взрывы вздымали водяные столбы и вблизи, и у далекого левого берега, где со странной отчетливостью выступили за водным простором, взбаламученным движением множества лодок, барж, катеров, деревянные домики и тонкий кривой лес бесчисленных колодезных журавлей заречной слободы. С реки неслись крики о помощи, заглушаемые шумом моторов и грохотом бомбежки, и где-то там, на «Ласточке», наверное, маленьком суденышке, находилась Варя.
«Юнкерсы», сбросив бомбы на переправу, уходили обратно. Вспышки зениток, передававших их от батареи к батарее, обозначили трассу налета. Запах гари и пороха наполнял пыльный воздух, в котором звучал сигнал отбоя. Снова стало темно, только отсветы пожара пробегали по изрытой земле, и Ивану Ивановичу казалось, что она шевелилась: горело что-то около переправы. На багровом дымном облаке резко чернели очертания причалов и маленькие мечущиеся фигурки людей. Горело и на далекой излучине Волги в нижнем конце города — Красноармейске, и, как громадный факел, плыла мимо баржа-нефтянка, выбрасывая красно-золотые фонтаны, отраженные рекой.
