— Да брось ты насчет самогонки! — прервала его Надя. — Говори о деле.
— Про зиму бородач рассказывал, так, верите, аж заплакал! Страшная, говорит, была зима. Даже снег, говорит, казался немецким: придавил все, задушил. Немец наезжал, порядки свои вводил, облавы на «абкруженцев» да беглых военнопленных делал и стрелял их скопом. Ни с соседом погутарить, ни в Пропойск съездить — оккупация! Немец вздоху не дает. Только к лету, говорит, и оттаяла душа, как слушок про партизан прошел. Старики со старушками молитвы читают — против злых сердец да жестоких властей. Но старухиными молитвами разве одолеешь немца. И дрекольем победы не возьмешь — а нет оружья, нет верных, сильных, смелых людей. Немцы сами про партизан объявили. Слыхать, приказ у них есть — партизан не расстреливать.
Кухарченко загадочно ухмылялся, поблескивая плутоватыми темно-карими глазами.
— То есть как это не расстреливать? — удивился Щелкунов.
— А так. Вешать приказано. С объявлением на шее: «Партизан». А в Могилеве не просто вешают, а на крюк, за челюсть или за ребро, как мясники, разумеешь, Длинный?
Ну, это другое дело! — сказал Щелкунов. — Видать, взяли в толк, что мы народ особый. А что? Сам Гитлер приказ такой издал, чтобы московских и ленинградских комсомольцев ловили и вешали. Большой авторитет заслужили…
— А что, так и не слыхать ничего про партизан? — перебила Алла Длинного.
— Ходит тут, говорят, какая-то кучка людей, может, даже в этом самом лесу. Заскакивают в вески, запасаются продуктами, но что-то не слыхать, чтобы они хоть одного немца или полицейского угробили. Постараемся все-таки найти их. В своих газетах немцы о «лесных бандитах» много пишут, а где они, черти, не сообщают. А эти кореши — Богданов и, как его, Гущин, что ли, — старались попасть к нам с тех пор, как мы спрыгнули.
Они сами из Рябиновки, село такое… Оказывается, Богданов и тот, другой, слыхали самолет, видели даже парашюты и всю ночь шукали нас по лесу. А рябиновские жители нашли к утру наши грузовые мешки и попользовались нашим харчем.
Стемнело. Отпылало закатное небо. В нескольких шагах от нас Самсонов, сидя на пеньке, освещал фонариком многоцветную карту и слушал Гущина. В вечерней тишине слабо прозвучало вдалеке несколько винтовочных выстрелов.
— Опять гарэлку глушат полицаи, — сокрушенно проговорил Кухарченко, щелчком выбрасывая цигарку. — А хлопцы чти, Гущин и Богданов, свойские. Сумели достать где-то оружие и сохранить его, а немцы ведь расстреливают за это дело. Они прошлым летом в окружение на Днепре попали и долго болтались тут. Мечтали линию фронта перейти, да не удалось, пристроились на зиму в Рябиновке, приймаками стали. Вот, наверное, интеллигент наш и не знает, что такое приймаки? — Я пропустил мимо ушей это замечание, и Кухарченко, скабрезно ухмыляясь, продолжил: — Приймаками тут зовут бродяг из окруженцев, которые забираются, значит, в глухой уголок и вкалывают у какой-нибудь деревенской бабы за батрака, а очень часто и за мужа или зятя…
— И нечего тут смеяться! — вскипела вдруг Надя. — Многие солдатки их, конечно, из жалости брали…
— Знаем мы эту жалость! — загоготал Кухарченко.
К нам подошел Самсонов. За ним стояли бывшие приймаки.
— Сегодня ночью я пойду в разведку на шоссе и подберу место засады, — тоном приказа бодро начал командир. — Со мной пойдут Кухарченко, Барашков, Щелкунов и Богданов. Старшим оставляю своего заместителя Бокова. В случае каких-либо чрезвычайных происшествий место явки в первые два дня — наша первая дневка на реке Ухлясть у Хачинского шляха, под большим дубом. Следующие два дня — на опушке леса у Рябиновки, там, где приземлились. Для последующих встреч — болото у Кулыпичей. «Почтовый ящик» — под корнем вот этой елки. Вопросы будут?
— Чуть не забыл!.. — встрепенулся Кухарченко, — Бородач — наш связной — в лес к нам просится, боится: выдадут его немцам…
— В селе он нужнее, — перебил его Самсонов. — Нужнее. Больше вопросов нет?
При свете фонаря мы углубились в изучение карты, стараясь запомнить местонахождение явочных пунктов.
Командир хотел было отправиться в путь немедленно, но Богданов посоветовал дождаться восхода луны. Когда они ушли, мы еще долго не спали. Мне повезло, я первым заступил на пост.
— Гляди в оба! — шепнул мне Боков. — Капитан приказал утроить бдительность. Черт их знает, этих «абкруженцев».
Усевшись на трухлявый пень и положив на колени взведенный полуавтомат, я прислушивался к разговору друзей.
Высыпали звезды. Запахло ночными фиалками. На речке пересвистывались кулички. А за кустами гудел голос окружеца Гущина:
— …И сбилась почти целая армия у переправы. Никогда не видел зараз такую уйму народу. Немец садит из пушек, бомбит с воздуха, пускает ракеты. И при свете их, как белым днем, переправляются, ломятся на тот берег машины, орудия, танки… Натерпелись мы страху. Кругом крик страшный. Кричат так, что болят уши. А немцы установили над рекой мощный радиорупор и заводят пластинку «Напрасно старушка ждет сына домой», а дальше снова: «Напрасно старушка ждет сына домой». Только эти слова… Как вспомню, так душу скорчит!.. Наши кинулись вплавь. У берега пылают машины и повозки с ранеными, а немец колошматит из пушек, строчит со всех сторон из автоматов и пулеметов, а над всем этим громче грома, без конца: «Напрасно старушка ждет сына домой…»
1
Утром Самсонов вернулся и завалился спать. Под вечер, проснувшись, он собрал нас в кружок.
— Шоссе, которое нам предстоит заминировать, — обратился он к нам, — имеет серьезное стратегическое значение для германского командования, для группы армий «Центр». Трасса тянется от Ленинграда параллельно линии фронта до самого Киева. Наш участок лежит между городами Могилев и Жлобин.
Десантники лежали и сидели вокруг командира, внимательно слушали и следили по развернутой пятикилометровке за упоминаемыми пунктами.
— Мы дислоцируемся в районе железных и грунтовых дорог, составляющих ядро прифронтовой транспортной сети группы армий «Центр».
Командир заметно увлекся, и в голосе его зазвучала лекторская нотка. Он мало и вяло жестикулирует, резкие черты бледного лица, квадратная челюсть и тонкие бескровные губы хранят окаменелую неподвижность. Но серые глаза его, обычно холодные и бесстрастные, порой загораются и на высоких крутых скулах появляется лихорадочножаркий румянец.
— Шоссе — это только начало, товарищи. Потом — диверсии на железной дороге. Фашисты понесут урон в миллионы марок, потеряют много своих солдат, ценную технику. Немцам понадобятся новые солдаты для охраны своего тыла. А это значит, что противнику придется оголить какой-нибудь участок фронта. Это значит, что машинист будет бояться развивать ход, деморализованные гитлеровцы будут сидеть в своих купе и дрожать от страха. Их фронт будет получать меньше солдат, меньше техники…
Я видел, как широко раскрытыми глазами, затаив дыхание смотрели на командира новички-окруженцы Богданов и Гущин. Один лишь Лешка Кухарченко лежал на спине и, улыбаясь, будто невзначай поглаживал орден Красного Знамени над карманом гимнастерки, всем своим видом говоря: «Нам эти дела известны. Мы еще зимой по немецким тылам ходили!»
— …Ослабив врага, мы укрепим позиции наших братьев на фронте. И все это сделаем мы — я и вы… Кроме нас, нет в этом районе боевых советских групп. Велика и почетна наша задача…
Голос командира зазвучал ниже, глуше. Вдруг он тревожно покосился на комара, занывшего у него над ухом. Это заметила смешливая Надя и не выдержала — прыснула, зажала рот рукой. Командир строго глянул на нее и продолжал:
— Если мы все это сделаем, со всей самоотверженностью, Родина нас не забудет. Как говорится, кто честно служит, с тем слава дружит. Или грудь в крестах, или голова в кустах.
Барашков вздрогнул и приподнялся при неожиданном упоминании об орденах. Щелкунов насмешливо сузил глаза, Алла потупилась, Надю все еще разбирал смех. Кухарченко подавил зевок, насторожился и спросил, не поворачивая головы:
— А геройскую звездочку тоже, скажешь, дадут?
Алла Буркова усмехнулась:
— Держи карман шире! Легче сто тысяч выиграть!
Самсонов внимательно посмотрел на Лешку, на Аллу и сказал торжественно, с подъемом:
— Если заслужим, дадут и звание Героя Советского Союза!
Молчание, наступившее вслед за этими словами, нарушил Щелкунов. Угловатый, вихрастый, колючий, он вскочил на ноги и глянул исподлобья на Самсонова.
— Нашли о чем говорить! — сказал Володька тонким, срывающимся от волнения голосом. — Хотя бы одного задрипанного фрица убили! Или, может, вы за того паренька из Ветринки, что ночью расстреляли, ордена рассчитываете получить? Эх вы! Противно слушать!
