Наконец подошел срок — поступил в ремесленное училище. Вздохнул Володя полной грудью, даже домой не наведывался, чтобы покрепче забыть его. Мать Володю тоже не вспоминала. Все было хорошо, но уже перед самым выпуском из училища кто-то в общежитии ночью после аванса обшарил карманы ребят и утащил все деньги. Подозрение сразу же пало на Володю: мать пьяница, да и сам парень не промах. Так ему прямо в лицо и сказали в учебной части. Правда, вора нашли на другой день, но, смертельно обиженный и ожесточившийся еще больше, Володя в родном городе не остался и уехал в Харьков. В заводских общежитиях с товарищами сходился трудно, отталкивал от себя угрюмостью и недоверчивой молчаливостью. Поэтому и кочевал с завода на завод, с койки на койку.
И на лодке служил тоже молча, искоса приглядывался к людям, при малейшем намеке на обиду угрюмел, уходил в себя. Но время шло, и он начал понемножку раскрываться, теплеть душой, и тут вдруг получил первое в своей жизни письмо. Оно путешествовало за ним уже несколько месяцев. Наконец нашло его. Соседка уведомляла Володю, что мать умерла и что после себя ничего не оставила. Кроме дома. Соседка спрашивала, что с ним делать.
Странное чувство овладело Володей: мать он не любил, стеснялся ее и поэтому, сам себе в этом не сознаваясь, где-то в тайниках души даже обрадовался, что ее не стало. Точно ее смерть освободила его от чего-то гадкого, заплеванного, что долгие годы он носил в своей памяти. С другой стороны, она все-таки была его матерью, а он даже не смог похоронить ее. Сделали это чужие, равнодушные к ней люди. И от этого становилось на душе щемяще больно и обидно за мать. В тот день, когда он получил письмо, было увольнение в город, ноги как-то сами по себе привели его в закусочную. Выпил, сам того не ведая, то ли с горя, то ли с радости.
То, что на другой день он попал «на ковер» к командиру, это понятно, начальство есть начальство, ему положено следить за дисциплиной. Неожиданным и страшным для него было другое — его жестоко осудили товарищи. Не все, конечно, но именно те, к кому он сам тянулся, дружбы с которыми искал.
Распахиваться душой он не умел, объясняться ни с кем не стал и замкнулся еще плотнее. Вновь поугрюмел. Пойди он к ребятам, поделись с ними — его поняли бы. Но он не сумел пересилить себя, и стена отчуждения между ним и другими стала казаться ему такой непреодолимой и навечно незыблемой, что месяца через два он вновь оказался в той же самой закусочной. «Пропади все пропадом!»
С тех пор прошло три с лишним года, и вот несколько дней назад, перед самым увольнением, старшине первой статьи Киселеву вручили партийный билет.
Всем, решительно всем был обязан Володя своему кораблю, людям, с которыми жил бок о бок четыре года. Здесь он налился силой, окреп душой. Словом, стал человеком. Но, как ни странно, именно эти животворные соки, вскормившие и взрастившие его, сейчас забродили, заклокотали и с неумолимой настойчивостью позвали его туда, где в большом деле он смог бы проверить, испытать закалку души.
Конечно же, ему было неловко и перед Силычем, и перед командиром, и вообще перед всеми ребятами, что он не остается на лодке. Но дезертиром он себя не считал. И если Силыч был в чем-то прав, то только в малом, но не в главном. Киселев не дезертировал с лодки, а уходил на Тюменщину добровольцем, так, как уходили когда-то коммунисты на стройки Комсомольска и Магнитки.
Раздумья Киселева нарушила прозвучавшая на пирсе команда «Смирно!». Все подтянулись и замерли. Штурман большими пальцами обеих рук разогнал складки на кителе под ремнем и, печатая каждый шаг, пошел навстречу капитану второго ранга Логинову.
— Тов-варищ командир! — Хохлов сделал глубокий вдох и начал перечислять, сколько на лодке находится торпед, топлива, пресной воды, какова плотность электролита аккумуляторных батарей и прочее, прочее, прочее… — Подводная лодка готова к походу и погружению! Дежурный по кораблю капитан-лейтенант Хохлов. Вольно! — продублировал он командира и пожал протянутую ему руку.
Утренний церемониал продолжался. Только командир поставил ногу на сходню, как «Сми-и-рна!» гаркнул старпом. Командир приложил руку к козырьку фуражки, прошел четким строевым шагом до середины строя, повернулся направо, щегольски прищелкнув каблуками, провел взглядом по лицам от фланга до фланга и, видимо оставшись довольным, улыбнулся и поздоровался:
— Здравствуйте, товарищи подводники!
— Здрав-желам, товарищ-капитан-второго-ранга! — дружно ответил строй.
— Вольно!
Ритуал встречи командира корабля повторяется каждое утро. Повторяется и соблюдается неукоснительно в любую погоду — в пургу ли, в ливень ли, в стужу. Когда более торжественно, когда менее, но непременно каждое утро за пять минут до подъема флага. И в этом скрыт глубочайший смысл: такое повторяющееся изо дня в день, из года в год торжественно-строгое начало рабочего дня подчеркивает всю важность, значимость того, чем будут заняты моряки сегодня, придает праздничную окраску их труду, дисциплинирует. И сплачивает экипаж: и командир, и офицеры, и старшины, и матросы — все они с самого раннего утра вместе и вместе будут делать одно общее дело.
С мостика крикнул сигнальщик:
— Товарищ капитан третьего ранга, «исполнительный» до места! — Это означало, что на фалах мачты плавбазы «Вычегда» поднят до верха бело-красный флаг, носящий наименование «исполнительный», и что до подъема флага осталась ровно одна минута. На подводных лодках, привалившихся боками к пирсам и причалу, разноголосо запели команду:
— На-а флаг и гюйс, сми-и-рна!
И началась та самая минута торжественного молчания, которая открывает флотский трудовой день. В эту минуту на флоте каменно замирают все. А Ларину с пронзительной ясностью вспомнился тот день, когда он впервые вступил на борт лодки. Нет, даже не когда вступил — этого момента он не помнил, — а когда впервые поднялся на мостик, опасливо заглянул через верхний рубочный люк в чрево лодки, увидел где-то далеко внизу оранжевый кружок света, две обрывающиеся вниз отполированные руками полоски поручней трапа, и внутри у него все захолонуло от страха и тревожной смятенной мысли о том, что все равно спускаться придется. И еще запомнил, как тоже в первые дни пребывания на лодке он, подойдя к трапу в центральном посту, посмотрел снизу вверх и днем увидел на небе звезды. Точь-в-точь как из глубокого колодца. Может, тогда это ему и показалось, но сегодня он точно помнил, что видел их. Ведь прощаться с прошлым всегда щемяще горько.
— «Исполнительный» долой! — На плавбазе флаг быстро пополз вниз. По лодкам рассыпалось дробной скороговоркой: «Флаг и гюйс поднять!» И тут же на «Вычегде» молодым кочетом залился горн: «Та-та-ра-та-та-та!» Голубой влажный ветер затрепыхался в складках флагов и гюйсов.
— Во-ольно… — как вздох облегчения пронеслось над гаванью.
Логинов отошел к середине строя, задумавшись, взглянул на заснеженные макушки скал острова, что лежал на противоположной стороне бухты и сейчас торчал над головами его моряков, окинул взглядом подтянутых, одетых в «первый срок» — парадно-выходную форму — Ларина и Киселева и вздохнул.
— Ну что ж, друзья, сегодня мы прощаемся с нашими боевыми товарищами и сослуживцами старшинами первой статьи Лариным и Киселевым. Я не сказал бы, что меня лично, да и, смею думать, весь наш экипаж, это прощание очень радует. Это и естественно — мы провожаем в запас великолепных специалистов, надежных и верных товарищей, коммунистов. А расставание с хорошими людьми всегда невесело. Нам их долго еще будет недоставать. Я, как командир корабля, должен сказать, что в море, когда вахту несли Ларин или Киселев, моя душа была спокойна, я знал, что уж они-то не подведут. Почти четыре года прослужили мы вместе на одном корабле. Старший помощник, штурман, инженер-механик, боцман, мичман Оленин, я помним их еще совсем молодыми матросами, помним их первые робкие шаги на корабле. Всякое за эти годы бывало, и хорошее, и такое, о чем не хотелось бы вспоминать. — Командир посмотрел на Киселева, и оба улыбнулись: вспомнили, что и за Киселевым когда-то водились грешки. — Но сейчас я должен сказать, что все эти годы нелегкую флотскую службу оба вы несли с честью, достоинством, старанием и большой любовью. За что от всех нас вам огромное спасибо. — Логинов подошел к старшинам, крепко, в две руки, пожал их руки и расцеловал. — Конечно, мы очень хотели бы, чтобы вы оба остались продолжать службу с нами, но… У вас свои планы, да и народному хозяйству тоже нужны крепкие и умелые люди. Счастливого вам обоим плавания в новом для вас и большом жизненном море. Уверен, что вы с честью пронесете через всю свою жизнь звание моряка-подводника. Старпом, зачитайте приказ!
Березин развернул кожаную папку и обвел взглядом строй. Он был выше всех, кроме Казанцева, и поэтому видел сверху всю вторую шеренгу. От его цепкого взгляда не ускользнуло, что матрос Шварев пытается скрыться за спины впереди стоящих моряков. Березин чуть вытянул шею, увидел, что тот надел бушлат без галстука, и не удержался даже в такой торжественный момент. Он шагнул прямо вплотную к строю, поманил пальцем Шварева, и, когда тот приблизил свою голову к голове согнувшегося старпома, Березин громко, так, что слышали все стоящие рядом, шепнул ему:
