Вот ведь дурацкая ситуация, возможно, мне придется из двух находящихся на моем попечении жизней выбирать одну. Если на плантации никого не будет, хочешь не хочешь, а придется делать такой выбор. Юджин с каждым часом чувствует себя все хуже. Не ровен час, завтра его придется тащить на себе. А я вряд ли потяну обоих. Десяток таблеток глюкозы слишком мало даже для одного меня, не то что для троих взрослых людей. Сам еле держусь на ногах, а еще двоих на себе тащить. Да и удастся ли мне отыскать ту плантацию?
Пытаясь прогнать застилающую глаза розовую пелену, торопливо проглотил несколько найденных в кармане таблеток и запил их одним-единственным глотком.
«Итак, рядовой Косарев, — будто услышал я обращенный к себе вопрос, — каково же будет ваше решение? Кому вы даруете жизнь?»
— Будем рассуждать логически, — безвольно сполз я по дереву на землю. — Шансов у всех у нас примерно поровну. И все хотят жить… Проклятье! Допустим, я брошу Юджина. Пристрелю как собаку, чтобы не мучился. Допустим так. Придется бросить и его секретные блоки. Во-первых, они ужасно тяжелые. А во-вторых, без него они скорее всего будут просто бесполезны. Да, но без вскрытия системы секретной связи американцев мы по-прежнему будем плутать в потемках неведения, нести колоссальные и неоправданные потери. Понятно, что ценность его жизни для моих командиров, да и всей советской разведки, просто неоценима. С ходу включиться во всю систему военной связи всего Тихоокеанского региона — это ли не мечта любого ОСНАЗовца! Но спасение Юджина (будь он трижды проклят) вынуждает меня бросить в лесу Лау Линь! — Этот вывод был совершенно логичен и очевиден… и в то же время выше моих сил. Был, разумеется, и третий вариант, но он предусматривал лишь неизбежную гибель нас всех от голода и элементарной потери сил. Наверное, даже и Шекспиру такое не снилось: собственными руками спасать своего врага и этим обрекать на смерть такую замечательную девушку.
Обливаясь ледяным потом от одолевавших меня страхов, поплелся обратно, благо фляга была почти полна. Ах, с какой жадностью пила моя любовь, как благодарно заглядывала мне в глаза, как трепетно гладила мои руки. У меня просто разрывалось все внутри, но я улыбался ей в ответ своей страшной заросшей рожей, словно бравый оловянный солдатик, в душе ненавидя самого себя.
Вечернюю зорьку мы встречали в тесном кругу, сгрудившись, словно лучшие друзья, вокруг маленького костерка. Бамбуковые побеги, пара плодов хлебного дерева и несколько крошек от того оплавленного комка, который Лау Линь нашла у вертолета, составили наш так называемый ужин. Все грустно молчали, ибо праздные разговоры как-то не будили воображение, а тратить и без того невеликие силы на пустую болтовню никому не хотелось. Тяжелее всего, как я тогда полагал, было именно мне. Мои невольные спутники боролись только с усталостью и болью, мне же приходилось бороться еще и с собственной совестью. То ледяной озноб, то жар волнами прокатывал по моей спине. Голова гудела так сильно, что я ощущал, как время от времени закладывало уши.
Оба спутника тоже были плохи. Хоть я был в то время небольшим специалистом в области военной медицины, но вид обоих огнестрельных ранений мне крайне не нравился. Да и по грустному виду обоих было понятно, что, несмотря на щедро поедаемые ими обезболивающие препараты, ранения причиняют им сильную боль. Желая немного развеять гнетущую атмосферу, я предложил поиграть в «города». Дичь, конечно, но ничего более умного мне в голову не пришло. Неожиданно идея моя нашла отклик, особенно тогда, когда мне удалось объяснить правила игры. Конечно, вначале дело шло туговато. Я помнил названия только городов родного СССР, американец припоминал в основном названия населенных пунктов соседних штатов, а Лау Линь, как истинная женщина Востока, то и дело называла совершенно неслыханные нами названия. Но постепенно все вошли во вкус, послышались даже шутки. Я просто диву давался. Мне их поведение было непонятно. Еще вчера мои спутники по несчастью были злейшими врагами и при случае были готовы уничтожить друг друга, а сегодня они, оба находясь на волосок от смерти, уже подшучивали друг над другом. Смотреть на это было и больно и горько, но… и смешно тоже. Поддерживая по мере сил общее веселье, я, как бы между прочим, спросил у Юджина, сколько ему лет.
— Двадцать девять, — ответил он, — почти.
— И где после средней школы учился?
— Окончил высшую школу. Потом провел еще четыре года в колледже.
— А на работу, как там у вас устраиваются, — не сдержал я любопытства, — я слышал, что только через биржу труда?
Юджин механически кивнул, но тут же возразил.
— Большинство, верно, — сказал он будто через силу, — через биржу проходят. — Но мне было легче. Мой отец военный летчик, заслуженный пилот, — подчеркнул он. — И когда на аэродроме, где он служил, открылась вакансия, он мне посодействовал в трудоустройстве.
— А у нас семейственность не приветствуется, — отозвался я.
— Семейственность?
— Ну, это когда близкие родственники работают на одном предприятии.
— Что же здесь плохого?
— Считается, что старший будет всячески покрывать безделье младшего.
— Как это? — поразился американец. — У нас считается наоборот, что старший будет всячески передавать свой опыт молодому. Ведь он напрямую заинтересован в успешном карьерном росте родственника!
— А у вас как? — попытался я вовлечь в разговор и Лау Линь.
— Ой, — отмахнулась она, — о чем вы говорите! У нас, куда человека направит партия, там он и работает. Все для фронта, все для победы.
— А вот вы, американцы, — повернулся я к радисту, — в самом деле, зачем напали на Северный Вьетнам? Что он вам плохого сделал?
— Ваша пропаганда все представляет не так, как на самом деле, — отчаянно закрутил он ладонями. — В действительности, все происходит ровным счетом наоборот. Мы противостоим объединенной агрессии, которую осуществляют регулярные войска северян, китайцев и русских. Наш конгресс и президент страны Линдон Джонсон не могут позволить тоталитарным государствам диктовать свою волю государствам демократическим! Свобода человека, его полная экономическая самостоятельность — основа, на которой базируются фундаментальные понятия демократии!
— Ну, ты и загнул, — прокомментировал я его довольно эмоциональное выступление. — Это какая же в Южном Вьетнаме демократия? Ваши нечистые на руку ставленники по-наглому грабят простых людей, а вы их поддерживаете. Непонятно, почему не дать возможность народу самому выбрать себе руководителей? А после обе части страны сами договорятся по-хорошему. Без вас.
— Кто бы говорил о честных выборах! — воскликнул, видимо крепко задетый за живое, Юджин. — Хотите сказать, что и у вас, в СССР, — ткнул он в мою сторону пальцем, — тоже есть выборы?
— А как же, — кривовато усмехнулся я, — разумеется, есть. Я, правда, на них не хожу…
— Почему же так?
— Да там выбирать не из кого. Всегда предлагается один кандидат.
— Что я говорил! Нет в тоталитарных государствах демократии, — засветился от счастья Юджин, — и быть не может.
— Зато у нас безработицы нет и негров на столбах не вешают! — вспомнил я неубиенный аргумент капитана Крамаренко, которым он вооружил нас на бесконечных политзанятиях.
В результате столь страстного спора о преимуществах той или иной государственной системы, мы едва не передрались, и Лау Линь, как самая мудрая из нас, еле-еле погасила назревающий скандал.
Настала ночь. Душная, тревожная. Перепрятав пистолет за пазуху, я обнял девушку и, то проваливаясь в сон, то внезапно просыпаясь от постоянно накатывающих на меня кошмаров, промучился до половины четвертого. В горле першило от сухости, и я первым делом потянулся за фляжкой. Поболтал ею в воздухе — пусто.
«Надо пойти набрать хоть сколько-то воды», — и я осторожно, боясь потревожить спящую девушку, поднялся с увядшей подстилки. Походив по влажному, если не сказать насквозь сырому лесу, я быстро наполнил по вчерашней методике питьевую емкость. Приложил ее горлышко к губам и незаметно для себя выхлебал добрую половину. Это здорово меня взбодрило и даже заставило сделать что-то вроде зарядки. Я размял плечи, постучал кулаками по прессу.
Как все же здорово, что за два года до армии судьба привела меня в спортзал ДСО «Труд». И надо же было такому случиться, что там преподавал тяжелую атлетику мой однофамилец (между прочим, бывший олимпийский чемпион). Просочился в его секцию я, конечно же, по нахалке, уж больно был слаб, хил и на перспективного тяжелоатлета не тянул просто никак. Но, когда меня спрашивали, кто я такой, то я, не таясь, называл свою фамилию, и любопытствующие тотчас же отходили, понимающе кивая головами. Ничего не понимал только я, до тех, разумеется, пор пока мне на глаза не попалась стенгазета, с фотографией моего знаменитого однофамильца. Только тогда стало понятно, что меня все принимали за родственника нашего тренера. Как бы то ни было, а занимался я усердно, до седьмого пота. Уж больно мне было стыдно быть таким худым и слабосильным, особенно в старших классах. Вспомнив свои многочасовые упражнения, я тихо порадовался за себя, тут же решив тащить обоих моих спутников так долго, сколько смогу.
