«Ага, растерялись!..» — с мстительным удовлетворением подумал Широнин, чуть приподнявшись, крестом распростер руки в стороны — сигнал открытия огня — и затем сам приник к ложе автомата, нажал спусковой крючок. По набегавшей цепи гитлеровцев ударили пулеметы и автоматы всего взвода.
…Широнин, как и Нечипуренко, заметил идущие в обход самоходные орудия. Он знал, что туда, к самому, дальнему переезду, Билютиным также был направлен подвижной отряд заграждения. Правда, отряд был малочисленный, сколоченный наспех. Не хватало людей, не хватало и мин. Плотно минировать все танкоопасные направления перед растянувшейся на шесть километров Тарановкой оказалось невозможным.
Удастся ли отряду задержать самоходки? Мысль об этом тревожила Широнина, и он сквозь гул надвинувшегося боя нет-нет да и пытался уловить отзвуки другой схватки, той, которая велась вдали и от которой также зависела судьба обороны беспаловского переезда. Ветер донес три гулких взрыва… Так могли взорваться только мины. Однако самоходок прошло не три, а больше. Но Широнин уже не мог думать об этом…
Две бронемашины, на ходу ведя пулеметный огонь, зашли на левый фланг взвода, и пули взметнули снег на бруствере. Широнин и Шкодин пригнули головы, схватили противотанковые гранаты. Урчание первой машины слышалось рядом. Окоп Широнина находился теперь в мертвом, недосягаемом для пулеметов пространстве. Он поднялся и уже занес связку над головой, когда у колеса бронемашины разорвался снаряд. Она накренилась, проползла еще несколько метров. Широнин и Шкодин метнули гранаты, упали в окоп. Приподнялись и увидели, что вторая машина въехала на лед пруда, продавила его, и пулемет, сделав несколько очередей, умолк. Но чувство облегчения не успело шевельнуться в душе. Что-то лязгнуло, зашумело сзади, на насыпи. Широнин оглянулся. По ту сторону рельсового пути неслось к переезду самоходное орудие с крестом на броне.
— Та-ам!.. Смотри! — высунулся из окопа и кричал Широнин в сторону переезда, где было отделение Вернигоры, кричал, зная, что в шуме боя его все равно никто не услышит. По пояс вылез из окопа, протянул руку, указывая на опасность. Почему же, почему молчит тюринское орудие? Мысль о том, что оно уничтожено, была страшной, поверить в это не хотелось, но как иначе могли бы немецкие панцерники прорваться со стороны насыпи.
Еще несколько минут — и самоходка ударит взводу в спину, начнет утюжить окопы. Широнин ощутил жгучую, щиплющую боль выше локтя, однако не опустил руки, продолжал подавать сигналы. У переезда заметили их. Кто-то — кажется, Скворцов — вылез из окопа, пополз к насыпи. На ее склоне длинная, измаранная грязью шинель красноармейца была легкой мишенью и для вражеских автоматчиков, и для танковых пулеметов. Скворцов прополз несколько метров, и темный след крови потянулся за ним по откосу. Взвод усилил огонь по гитлеровцам, по смотровым щелям танков, чтобы помешать прицельной стрельбе. А уже и не различить, движется ли Скворцов или нет?.. Движется!.. Руки, в одной из которых виднелась противотанковая граната, простерлись вперед, к ним медленно подтянулось все тело. Самоходное орудие круто, сломив придорожный столб, завернуло у переезда, прогрохотало по рельсам, приподняло днище над обратным скатом насыпи. И в это время ползущий приподнялся на колени, пошатнулся и замедленным движением словно не бросил, а обронил гранату под набегавшую на него гусеницу…
Окутанная дымом разрыва, машина боком съехала с насыпи, перевернулась, рухнула.
Может быть, именно этот поединок, разыгравшийся на глазах у всех, предрешил исход первой атаки. Часть гитлеровцев залегла, часть откатилась назад, за пригорок, и оставшиеся танки не решились без пехоты продвигаться дальше.
В широнинский окоп приполз Болтушкин.
— Андрей Аркадьевич, Андрей Аркадьевич, — с горечью проговорил он. — Родной наш!.. Вот же у него смерть-то какая!
— Не смерть, а бессмертие… — поправил Петр Николаевич.
— И без пушки теперь придется держать… Артиллеристов не стало…
Болтушкин опечаленно опустил голову и вдруг вскинул глаза на Широнина.
— Товарищ лейтенант, вы ранены, что ли?.. Из рукава капает.
Из рукава широнинского полушубка действительно стекала и пятнила снег струйка крови.
— Ну-ка, разденьтесь, — приказывающе проговорил Болтушкин и напустился на Шкодина. — Ты что здесь делаешь, не видишь, что ли?
— А как у тебя с людьми? — спросил Широнин, пока Болтушкин делал ему перевязку. Пуля прошла в мякоти предплечья.
— Кирьянов погиб. Субботина ранило, но, говорит, еще крепко себя чувствует, может пособить. Остальные все целы… А вот что у Вернигоры и у Седых — не знаю.
— Разрешите, товарищ лейтенант, я туда смотаюсь, — вскочил и предложил Шкодин.
— Поосторожней только. И передай всем мой приказ — беречь себя. Их-то, гитлеровцев, по десятку на каждого из нас.
Шкодин вскоре вернулся, доложил:
— У Седых только молоденького одного еще при бомбежке контузило. У Вернигоры ранен Злобин и вот… Андрей Аркадьевич…
Шкодин протянул командиру взвода небольшую, обернутую синей фланелькой пачку документов. Петр Николаевич развернул ее, нашел партийный билет, раскрыл. Партийный билет был выдан Варнавинским райкомом партии Горьковской области в 1940 году. Ясно, что к этому времени относилась и фотокарточка. И, однако, только большие залысины свидетельствовали о том, что к этому времени Скворцову перевалило далеко за сорок. А так — живые, смеющиеся глаза, аккуратно подбритая бородка, которую к лицу носить и тридцатилетнему.
— Это ведь его война состарила, я знаю, — проговорил Александр Павлович, с которым чаще, чем с кем-либо другим, делился Скворцов своими размышлениями.
— Кого она не состарила, — согласился Широнин, заворачивая партбилет во фланельку.
Солнце уже высоко поднялось над Тарановкой.
У совхозной усадьбы виднелось множество двигавшихся машин. Было ясно, что гитлеровцы не отказались и не могли отказаться от своего намерения пробиться через переезд, ибо другого, более удобного, пути на Тарановку не было. Их залегшие цепи не отходили, вели беспокоящий огонь. Потом на каких-то несколько минут он прекратился; обнадежить это, разумеется, не могло. Вот-вот следовало ждать новой атаки.
— Пойдешь к Решетову с донесением, — сказал Петр Николаевич Шкодину, вырвал из тетради лист бумаги, достал карандаш. Но писать раненой рукой было невозможно, и он передал карандаш Болтушкину.
— Пиши, Александр Павлович: атака отбита, уничтожили три танка, одну самоходку, две бронемашины. Свои потери: выведено из строя орудие, есть убитые, раненые.
Широнин замолк. Что сообщить еще? Просить подкрепления? Но знает ли он, как обстоит дело на других участках? Может быть, там приходится еще тяжелей? Нет уж, лучше доложить об обстановке так, как она есть, а там поймут, примут решение.
— Пиши… Гитлеровцы готовятся к новой атаке. Против нас их примерно батальон. Есть?
Широнин взял донесение и подписал его.
— Идут в атаку, товарищ лейтенант, — сказал Болтушкин.
По склону яра двигалась новая колонна танков, за ними автоматчики.
— Быстро, Петро, быстро. А про остальное расскажешь, — приказал Широнин, протягивая донесение.
Букаев еще перед первой танковой атакой немцев, сразу после отбушевавшей бомбежки, скинул с себя шинель. Отяжелевшая за эти сырые непогодные дни, она бы только мешала. А Иван Прокофьевич понимал, что из всех перенесенных им в войну испытаний это, нынешнее, такое, что уцелеть в нем равносильно чуду. Даже расколотые тротилом, покрытые льдом и копотью камни, что остались там, далеко позади, в Сталинграде, сейчас вспомнились с сердечной благодарной признательностью. Сколько раз выручали эти обвалившиеся, ощетиненные ржавой арматурой стены, вздыбленные фундаменты, останки трансформаторных подстанций и заводских труб. А здесь ровная, голая степь, мать-сыра земля… Но тут же Букаев мысленно пристыдил себя («Э, да не хоронить же сам себя собираюсь… Немцам там и камни не помогли») и шинель все-таки свернул по-хозяйски, аккуратно и бережно положил ее в угол окопа, чтобы не замарать сапогами.
А вспомнив о Сталинграде, не мог не подумать и о том, что вопреки всем нечеловеческим тягостям, а верней, в силу того, что упрямо выстоял под ними, не сломился, выпало уже ему большое солдатское счастье сполна насладиться в эту зиму вкусом победы, разделить ее радость со своими товарищами, со всем своим народом.
Слева от Букаева стоял в окопе Сухин, Алексей С Гор Вода. Остроносый, веснушчатый, с чуть шепелявым мальчишеским говорком, он был похож на ротного любимца и гармониста Евсика, с которым Иван Прокофьевич принимал первый оборонительный бой вблизи Иклы. Но Евсик остался лежать на топком берегу реки, так и не изведав ничего, кроме скорбной горечи отступления. А этот щупленький паренек уже увидел драпавших из его шахтерского городка немцев; шагая с маршевой ротой из Харькова к Тарановке, видел на обочинах дороги брошенные фашистами и занесенные снегом обозы, пушки, минометы; уже проникся нужной светлой верой в неминуемое торжество правды, а ярости после всего пережитого в оккупации, ярости и ожесточения тоже хватало… По-девичьи нежная, тонкая кожица его подвижного лица сейчас даже потемнела от ненависти, как потемнели и светло-синие глаза, которыми он всматривался в увалы Касьянова яра.
