Колька получил от Иволгина и в котором воплотилась его, Колькина, мысль, уничтожило чувство раздвоенности, навеяло ясность, спокойствие, физически ощутимую легкость. Единый берег был найден, пусть хоть на время, и потому в душе не осталось места сомнениям. Горе приобрело направленность, цель, необходимость выполнить боевую задачу — оно превратилось в иные, прямолинейные чувства, как превращается расплывчатый пар облаков в холодные, но графически четкие кристаллы.
Мирно потрескивали в печурке поленца дров. Андрей курил, разгоняя ладонью едкий махорочный дым перед своими глазами, воспаленными от частых бессонных ночей. Только сейчас Колька заметил, как сдал за эти полгода Иволгин. И ему захотелось поведать Андрею что-нибудь задушевное, захотелось дружеской откровенности — подобно той, что возникла меж ними однажды стожарской ночью, после концерта Елены, когда Андрей сообщил ему о своем внезапном отъезде в часть. Но вместо этого он спросил:
— Скажи, Андрей… Почему ты тогда не послал меня на задание? В ту ночь, когда я вернулся из Ленинграда?
Иволгин докурил самокрутку, носком сапогa открыл дверцу печурки, бросил окурок в огонь.
— Видишь ли, — медленно произнес он, словно припоминая. — Враг сильный и хитрый, чтобы его победить, нужна не только храбрость, но и расчетливый ум, холодная трезвость. Ты хотел идти мстить за Елену, а месть — плохой советчик в бою. — Колька внимательно слушал, не возражая, ни о чем больше не спрашивая. И Андрей сказал: — Теперь же ты думаешь о всех ленинградцах, а думы о людях всегда прибавляют человеку мудрости. И знаешь, — признался он вдруг, — если бы сейчас понадобилось послать на канал роту, я, пожалуй, доверил бы эту роту тебе.
— Спасибо… — смутился Колька.
— Чего там спасибо! — улыбнулся Иволгин, радуясь, как и Колька, минуте откровенности. — Ты попросту повзрослел. — И чуть грустно добавил: — Вон и складка на лбу появилась, которой не было раньше…
Поздний февральский рассвет Колька и Лемех встретили уже у Морского канала. Путь до него осилили ночью сравнительно быстро: лед окреп, разводья и полыньи замерзли, а снежный наст поверх льда затвердел — идти по нему было легко. Только шашки, которыми густо были обвешаны оба, стесняли движения, давили и гнули книзу, наливая плечи и спины усталостью.
Всю дорогу шли молча. Время от времени останавливались в торосах передохнуть, но и тогда перебрасывались лишь редкими скупыми словами. Колька невольно вспоминал такую же ночь на заливе, когда встречали разведчиков с той стороны. То же небо и те же звезды, тот же мороз. То же вспышки ракет на вражеском берегу. Но теперь с ним не было мичмана Рябошапко — друга и командира. Рябошапко стал этой ночью и этим заливом, глубинами под ногами и льдом, по которому они шли. Он стал Вселенной и вечностью, звездным светом и человеческой грустью, которую невозможно постичь до конца. Быть может, бледность его лица вобрали в себя из моря мерцающие во мраке торосы.
Только сейчас Колька понял, как легко и спокойно было воевать рядом с мичманом, видеть перед собою всегда его широкую, чуть сутулую спину. Командирское старшинство мичмана ограждало от робости и нерешительности, от поисков и сомнений: в его немногословных командах, в коротких, скупых приказаниях и заключалась, по сути, единственно правильная в любой обстановке дорога. Теперь дороги приходилось выбирать самому, ибо на нем, на Кольке Лаврухине, лежала ответственность за исход операции. Подразделение у него, правда, не бог весть какое: один Петро. Но есть еще ледокол с мукою, а важнее этой муки, быть может, нет боевой задачи даже у генералов, на всем протяжении фронта от Заполярья до Черного моря. И он, Колька, за все в ответе: за Лемеха, за муку, за ленинградцев. Справится ли?
Если внезапно вспыхнут десятки ракет, если берег ударит шрапнелью, если они нарвутся на вражескую засаду или встретят немецких разведчиков, — что делать? Сам он мог бы броситься в бой, сам он мог бы яростно умереть, а Лемех? Мука? Ленинград?.. Андрей, наверное, прав: смерть — не самая трудная мудрость для командира. Умереть не хитро — доставить в голодный город муку гораздо сложнее. Какое решение должен он принять, если немцы вдруг пристреляют судно? Отвлечь огонь на себя? Пробраться к вражьему берегу, завязать бой с гитлеровскими дозорами и ударить дымами прямо врагу в глаза? Если это поможет судну, тогда их смерть будет оправдана. А если не выйдет? Голодному городу, который не дождется муки, не станет легче лишь потому, что он и Петро погибнут геройски. Да и геройски ли? Геройская смерть — это выполнение боевой задачи ценою собственной жизни. Для них боевая задача — мука. Только ледокол, пробившийся к Лисьему Носу, может служить мерою каждого их поступка.
Петро бредет позади и, наверное, не подозревает о мучительных сомнениях и раздумьях. Он сразу признал его, Колькино, старшинство и пойдет по его приказу на риск и даже на гибель. Но будет ли это решение верным, единственным? Не сойдешь ли затем с ума от сознания, что зря погубил товарища?.. Да, трудно быть командиром — даже маленьким. А каково Андрею? Тем, кто командует армиями, фронтами? А тому, кто руководит народом и государством? Ведь одного его слова достаточно, чтобы двинулись в наступление дивизии, чтобы сотни тысяч бойцов поднялись в атаку! Любая атака для многих бойцов — последняя. Как же надо верить в свою правоту, в необходимость своих решений, чтобы прямо и по-мужски честно затем смотреть в глаза матерей, вдов и сирот! Или подобные чувства уже не доступны великим и слава их выше братских могил? Даже ошибки Наполеона считали за гениальность. Самое страшное заключалось в том, что сам Наполеон верил этому. А когда полководец привыкнет считать себя пупом истории — что для него какая-то сотня ребят, брошенных против танков с одними винтовками? Нет, полководцы обязаны сохранять в себе солдатское сердце… Ну, да бог с ними, с великими. Он, Колька, самый маленький командир. Но и маленьким командирам бывает порой труднее, нежели маршалам: судит их не история, а вера товарищей. И если мука не прибудет в город, какая кара может найтись суровее мысли, что по твоей вине умирают детишки с голоду!
«Доверил бы тебе роту, — вспомнил Колька слова Андрея и помрачнел. — Нет, Андрей, рановато… Ты все-таки прав: война, действительно, не охапки черемухи в окнах..»
Рассвет, приподнявший ночь над блокадным городом, прервал задумчивость Кольки. Теперь надо было действовать. В глубине залива он и Петро отчетливо видели маленький ледокол: его отделяли от Лисьего Носа мили четыре сплошного льда. «Сколько времени понадобится на эти мили? Час?
