Все это произошло в течение секунды-двух. Таня ахнула, схватившись за щеки, ее конвоир с совершенно обалделым лицом тащил с плеча карабин, согнувшись и втянув голову в плечи, – была еще какая-то секунда тишины, а потом начался бедлам. Затрещали разнокалиберные выстрелы впереди, у комиссариата, со звоном сыпались на асфальт стекла, хлопали двери, немцы выскакивали на улицу – без фуражек, в расстегнутых мундирах, в одних сорочках, с пистолетами или автоматами в руках, расстегивая на бегу кобуру. Из дверей дома, у которого застала их с конвоиром вся эта история, выбежал светловолосый высокий ефрейтор с «люгером» в руке.
– Da sitzt eine, am Friedhof! – кричал он, указывая пистолетом в сторону военного кладбища. – Ich nab' doch gesehen![40]
Он увидел полицая, который топтался тут же со своим карабином в руках, и повелительно махнул ему, требуя следовать за собой.
– Дык как же! – взмолился тот, отлично поняв жест, и показал на Таню. – Я ж вот ее должен у комиссариат представить под расписку...
В разноголосый треск выстрелов опять врезалась знакомым уже дробным грохотом такая же очередь, как и пущенная по комиссару, но на этот раз гораздо длиннее. Ефрейтор, подскочив к полицаю, схватил его за шиворот и швырнул вперед, пнув сапогом в зад для пущей убедительности, и они вдвоем, пригнувшись, побежали наискось через улицу – к ограде кладбища. Около подъезда, где все жарче разгорался костер из облитого бензином покореженного железа, грохнули один за другим два взрыва. Таня, словно эти звуки вывели ее из столбняка, кинулась за угол и помчалась со всех ног. У нее не было с собой никаких документов, и она знала, что ее все равно скоро поймают и приведут обратно, но она уже и не пыталась спасти свою жизнь. Единственное, что ей нужно было сделать, используя эту неожиданную отсрочку, – это успеть предупредить товарищей.
Он стрелял не из укрытия. Он просто забыл о нем, когда выбежал к лестнице. Перед ним лежали шесть широких каменных ступеней, тротуар, маслянисто накатанная шинами полоса асфальта, узкий газон с молодыми елочками и снова асфальт. И там, по второй асфальтовой полосе, стремительно и бесшумно приближалась черная сверкающая машина.
Он сбежал вниз, прыгая через ступени, и дал очередь почти в упор – согнувшись, локтем прижав к бедру приклад автомата. Он видел, как стеклянным крошевом брызнуло ветровое стекло. Ослепленный, уже неуправляемый «мерседес» вылетел на газон, болтая распахнувшейся задней дверцей, – возможно, Кранц открыл ее, пытаясь выскочить, – и тут же передние колеса вывернулись вправо от удара в высокую бровку разделительной полосы. Трое офицеров в черных мундирах СС, только что севшие в пятнистый вездеход, повскакивали на ноги за секунду до того, как расстрелянная машина гебитскомиссара с грохотом протаранила их «кюбельваген» и ее бензобак взорвался от второй автоматной очереди, пущенной Володей уже вдогонку – для верности.
Только после этого он взбежал наверх и упал за гранитным кубом, тяжело дыша, еще не веря своей фантастической удаче. Началась стрельба – наконец-то опомнились! Он выглянул: стреляли из окон второго этажа и из третьего, почти из всех окон, – очевидно, многие видели, как он сюда бежал.
Он подполз к краю ограды, осторожно выглянул и прострочил длинной очередью весь второй этаж. На, получай, «раса господ»! Горячий автомат бился и мощно грохотал в его руках, словно отбойный молоток. Шутка сказать, калибр – девять миллиметров. Почти невидимый венчик пламени плясал у дульного среза, прыгали и катились по асфальту дымящиеся гильзы, а он все стрелял и стрелял, оглохнув от грохота, крича что-то ликующее. Потом – вдруг, сразу – наступила тишина; он отшвырнул ненужный уже автомат и, привалившись спиной к шершавому, нагретому солнцем камню, стал торопливо выворачивать из карманов гранаты.
Он выменял их в свое время на тот старый бельгийский браунинг, и долго потом колебался – стоило ли идти на такую сделку. Теперь он об этом не жалел. Быстро, одну за другой, он поставил ударные на боевой взвод: взять в левую руку, палец – в кольцо запальной чеки, правой рукой повернуть гранату, чтобы чека вышла из-под скобы предохранителя. Осторожно положив возле себя взведенные гранаты, он достал четвертую и, подумав, отложил в сторону.
Он опять выглянул, – немцы суетились вокруг горящих машин, где визжал и выл кто-то нечеловеческим голосом, другие бежали по улице, пригибаясь и петляя. Первую и вторую он швырнул прямо в подъезд – нате, получайте, «сверхчеловеки»! – обе сработали безотказно, и суета там сразу прекратилась, – а третью приберег для тех, что бежали по асфальту и газону, стараясь зайти ему во фланги. Он швырнул ее, привстав из-за ограды, не помня уже об осторожности, и она полетела, но взрыва ее он уже не увидел, сбитый с ног страшным ударом автоматной очереди, раздробившей ему левое плечо и руку.
Упав, он даже не почувствовал боли и сразу пополз назад, под защиту ограды, где лежала последняя его граната – дистанционная, на длинной деревянной ручке. Это оказалось очень трудно, он едва дополз, удивляясь тому, как быстро человек теряет силы от какого-то одного ранения. Потом он повернул голову и увидел кровь – очень много крови, рукав и левый бок пиджака были изорваны пулями и уже пропитались насквозь. Он дотянулся наконец до гранаты, это так обессилело его, что он опять лег и откинул голову, говоря себе: «Сейчас... сейчас... только отдохну полминуты», – а перед его глазами качалось и плавало синее-синее небо, чистое и безоблачное, как в детстве.
Он попробовал шевельнуть левой рукой и чуть не закричал от бешено вцепившейся в него боли. Одною правой этого было не сделать, он стиснул зубы и приподнялся рывком, и сел, опираясь здоровым плечом о стенку. Ослепительно, до боли в глазах, сверкала на солнце серебряная листва тополей. «Тополей седая стая... воздух тополиный... Украина... мать родная...» Он подбородком прижал к груди круглую, нагревшуюся на солнце головку гранаты и стал отвинчивать крышечку на конце деревянной ручки. Немцы не стреляли, подбирались поближе. Он слышал их шаги – крадущиеся, осторожные. Крышечка наконец отвинтилась, на ладонь выпал прикрепленный к концу запального шнура – чтобы удобнее дергать – фарфоровый шарик. «Э, Иван! – крикнул из-за ограды горловой немецкий голос. – Сдафайсс, руки-ферх!»
Володя, как перед прыжком в воду, вдохнул полной грудью. Его глаза не отрывались от этого блистающего тополя, от неба, солнца и зелени – от всего, что он не смог вобрать в себя с последним глотком родного воздуха. Так, с широко открытыми глазами, он еще крепче прижал гранату подбородком и сильным рывком выдернул запальный шнур.
А в городе полным ходом шла операция «Трал», начатая допомоговой полицией по личному приказу покойного уже гебитскомиссара. Полицейское начальство получило на этот счет совершенно точные указания: грести всех громадян и громадянок от шестнадцати до тридцати пяти (на глазок, примерно), а отпускать только тех, кто сможет предъявить совершенно неоспоримые немецкие документы, освобождающие от трудповинности.
Над базарной площадью, где производилась самая крупная облава, давшая в этот день наивысший улов, стоял вопль и плач. Похватали в основном женщин; многие из них кричали, что оставили дома ребятишек, запертых и не кормленных с утра, рыдали, рвали на себе волосы, остервенело кидались на полицаев. Те, свирепея в свою очередь, пускали в ход плетки. И никого не удивило, что так отчаянно вырывалась и билась в схвативших ее руках какая-то ошалевшая девчонка, сломя голову вылетевшая из-за угла прямо на оцепление.
Пойманная была хорошо одета, будто на танцы – в модной черной юбчонке и блузке парашютного шелка, – но документов никаких не предъявила; поэтому ее на общих основаниях турнули к другим задержанным, влепив для острастки несколько плетей – чтоб не кусалась, стервь.
Как только начальнику полиции стало известно о покушении, он помчался к своему немецкому шефу за инструкциями. Он осведомился, целесообразно ли продолжать операцию «Трал» в такой момент, и не лучше ли, учитывая все эти вновь возникшие и весьма прискорбные обстоятельства... но немецкий шеф ударил по столу кулаком и, постепенно повышая голос, стал кричать, что не слишком ли большие полномочия берет на себя господин начальник украинской вспомогательной полиции, и что если гебитскомиссар Кранц пал на своем посту, как солдат, то это никому – ни-ко-му!! – не дает права отменять его приказы!!! Словом, начальник полиции выскочил оттуда как ошпаренный и отдал приказ продолжать «траление».
Весь улов – партия за партией – сгонялся на сборный пункт в помещении бывшего сельхозинститута. Очень скоро здание окружила толпа родственников задержанных, тоже в основном женщин. Про убийство Кранца уже знал весь город, и кто-то пустил слух, что задержанные в сегодняшних облавах будут расстреляны как заложники. В полицаев, охранявших ворота, полетели камни. «Каты! Душегубы!» – кричали обезумевшие женщины. С большим трудом удалось оттеснить их от ворот, чтобы пропустить внутрь очередную партию выловленных тунеядцев.
