— Ты, конечно, тоже советчик не ахти какой, — свирепо глянул на меня Студеникин. — Как в сказке — налево пойдешь, направо пойдешь… И Самарин с Борисовым меня подбивали… Ну что вам — больше всех надо? За всех вы в ответе, что ли? Тише! Лагерь… Мама моя! — опомнился у «радиорубки» Студеникин! — Да я помыться забыл!
За палаткой радиста я увидел Самарина. Он вел под руку расстроенного Гаврюхина и в чем-то настойчиво убеждал его.
Я тебе как коммунист коммунисту говорю… — услышал я напряженный голос Самарина уже за кустами. — Не ту ты линию взял. Возьми, к примеру, этот шестьсот двадцатый отряд… Вот у них порядок…
3
Шалаш Самсонова похож на комиссионный магазин — весь забит подержанным иностранным добром немецкий патефон, немецкий ковер, «телефункен», несессер. Все это добыто нашими руками.
В шалаше уже сидели на топчанах Ефимов, Кухарченко, Перцов, Козлов, Дзюба со своим комиссаром, Гущин, Богданов, Гаврюхин.
— Присаживайтесь! — сказал мне и Шелкунову Самсонов. — Места нет? — Взгляд Самсонова упал на Перцова. — Ну-ка, Перцов, сходи на кухню, поторопи там шефа с обедом. И свежим воздухом заодно подыши.
Перцов вспыхнул и молча поднялся с топчана. Вдвоем мы легко уместились на освободившемся месте.
— Созвал я вас для того, — начал Самсонов, — чтобы разработать план нападения на гарнизон немцев в Никоновичах…
— Никоновичи! — вскричал Кухарченко, хлопая по столику кулаком. — Вот это здорово, вот это да!
— Да, Никоновичи! — повторил Самсонов, довольный произведенным впечатлением. — Настала пора разбить цепь осадных гарнизонов. Бойцам надо разъяснить: в Никоновичах стоит взвод эсэсовцев — палачей Красницы и Ветрянки. Сейчас я ознакомлю вас по карте с общим планом, затем, после завтрака, возьму вас на командирскую рекогносцировку местности. При обсуждении моего плана прошу не стесняться. Я ценю мнение каждого из вас.
Мы переглянулись с Щелкуновым. «Какая муха укусила Самсонова?»
— План мой основан на данных разведки о силе и составе гарнизона, об организации охранения и других деталях обороны противника…
Зачарованно смотрел я на затрепанную, исчерканную двухкилометровку, распластанную на столе, — три месяца назад получили мы ее в разведотделе штаба Западного фронта, и была она новенькой, хрусткой…
После плотного обеда (свиные отбивные полицейские, пюре из бульбы сочувствующих, эрзац-чай сладкий с сахарином по-немецки, порции по-партизански) командиры отправились на велосипедах на рекогносцировку. Самсонов, Кухарченко и Ефимов катили в шарабане с плетеным задком. Шарабан и гнедой в яблоках жеребец — наши с Щелкуновым трофеи.
Когда мы ехали лесом, Самсонов шутил и смеялся. Да, да! Оказывается, Самсонов может шутить и смеяться. И это вызвало в памяти образ того Самсонова, которого знали, ценили, уважали в Москве на Красноказарменной, образ, стертый событиями последних трех месяцев. С тем Самсоновым я мог знаться долгое время, считая его порядочным человеком, закрывая глаза на мелкие недостатки… Всю дорогу Самсонов, небрежно развалясь в бричке, благодушествовал, обозревал свои «владения», раскинувшиеся до затянутого лиловой дымкой горизонта, весело говорил с командирами и даже напевал популярную в нашей диверсионной школе песню:
Мы шли на дело ночкой темной Громить коварного врага…
— Не знаешь, что за стих на капитана напал? — спросил я Щелкунова, когда мы катили впереди брички на велосипедах.
— Говорят, какую-то неприятную радиограмму получил, ну и опять о нас, о «ядре» споем да о Гаврюхине вспомнил. И целую серию больших операций задумал провести, чтобы начальство задобрить.
«А Гаврюхин зачем ему понадобился? — спросил я себя. — Ясно. Встревоженная радиограмма «Центра» пошатнула положение Самсонова, и он снова решил прикрыться «парторгом»… Однако от создания парторганизации он все еще воздерживается — как видно, упрямых наших партийцев он здорово опасается»…
4
В Радькове, наконец, я увидел партизан 620-го отряда. Самсонов и Ефимов, приостановившись, подчеркнуто официально, по-армейски здоровались с командирами. Мне понравилось, что в заднепровском отряде не копировали армейские порядки. Я с живым интересом разглядывал незнакомых партизан, как разглядывал бы каждого русского, столкнувшись с ним в чужой стороне. Они плохо обуты, бедновато одеты, пожалуй, хуже нашего вооружены. Но они партизаны! Они свои!
Я прислонил велосипед к изгороди, подошел к курносому пареньку с немецким автоматом, в фуражке пограничника с оторванным козырьком и попросил закурить.
Табаку у него не нашлось. Паренек был веснушчат и очень молод, низок ростом и не особенно широк в плечах, но по тому, что у него был автомат и наган, когда у товарищей его, более старших, имелись лишь «винторезы», и по тому, что вида он был ершистого, я понял, что передо мной не какой-нибудь торбочник.
— На, закури сигарету, — сказал я ему, протягивая пачку немецких сигарет «Драва».
— «Драва»? — переспросил паренек, щелкая щегольской «фрицевской» зажигалкой, хотя в ней явно недоставало камешка. — Верно, «дрянь» по-фрицевски. — Он скользнул взглядом по моей трофейной «обмундировке». — Мда! А у нас никто не носит фрицевское — запрещено.
Каждый из нас важничал, старался казаться солидней, бесшабашней — ведь нам вместе было меньше сорока лет.
— Давно в партизанах?
— Да уж два месяца.
— За Днепром? И здорово действуете?
— Лупим немчуру в хвост и гриву. Мы город Кличев брали, весь район очистили. Только вот теперь — дралапута-дралала!
— Это что такое — «дралапута»?..
— Драпаем, значит. Каратели житья не дают.
— Сам откуда?
— Бобруйский. А ты?
— Из Москвы.
— Ого! У нас за Днепром была целая группа парашютисток из Москвы. Командиром у них Колесова…
— Леля Колесова! Это же наша, из нашей части. Командир группы девушек!
— Точно! Средь бела дня эшелон под откос спустила.
Слушая рассказ паренька о Леле, я думал: «Ведь отборный был у нас в части народ, лучшие из лучших, сплошь герои, а все-таки нашелся среди них Самсонов!..»
— Сам-то ты много немцев на тот свет отправил?
— Порядком. Да разве сосчитаешь на засаде, кого ты хлопнул, кого сосед твой? Конечно, как комсорг роты, я пример обязан подавать.
— Комсорг, говоришь? И парторганизация у вас есть?
— А как же! Сам в партию подаю. У нас за Днепром и подпольный райком действует.
— Ас нами вы не хотите остаться?
— Нет уж, спасибо! Нешто это лес у вас? Вроде нашего бобруйского парка. Прижучат вас тут. Вот у нас за Днепром так леса. И то тесно стало!
— А командир у вас хороший?
— Командир отряда что надо, первый сорт! А полковник Ничепорович — так это ж лесной Чапаев!
Самсонов холодно простился с командирами 620-го и крикнул мне: «Поехали!» Я сел на велосипед.
— Ну, как в Москве-то там? — крикнул вслед паренек.
— Порядок полный!
Так и не узнали мы ничего друг о друге. И все же я узнал многое — в 620-м отряде есть и партийная и комсомольская организации. Вот бы связаться с ними, рассказать им все о Самсонове!
Я оглядывался на паренька из 620-го и на других заднепровских партизан, и тоска щемила сердце. Наша встреча была похожа на короткую встречу двух кораблей в открытом море после долгих месяцев бурного и опасного плавания.
Иные мысли волновали Самсонова. Настроение у него заметно испортилось.
— Сидели бы эти торбочники у себя за Днепром, — проворчал он глухо. — Ну ничего, мы утрем им нос!..
5
Оставив велосипеды и бричку в укромном уголке леса, нехоженом как дно морское, где и солнечный свет был редким, робким гостем, мы вышли на опушку к занятому врагом селу.
Оно вытянулось двумя посадами вдоль длинной в два километра на глаз — улицы с проулками через три-четыре хаты. Обсаженная старыми березами дорога, скрытая всходами ржи, вела вправо от села к охраняемому немцами мосту на шоссе Могилев — Гомель. Дома хорошей стройки, в три окна, высоко подняты над фундаментом, крыты тесом, дворы под соломой. Все это надо учесть.
По сведениям отрядной разведки, в этом опорном пункте врага, не считая полицейских, окопалось около восьмидесяти немцев во главе с фельдкомендантом. Их костяк — взвод из той эсэсовской команды, что сожгла Красницу, зверствовала в Ветринке.
Удивительно: ничего не говорившие нам прежде названия деревень — они казались нам все одинаковыми — за неполных три месяца наполнились своим особым смыслом, приобрели особое звучание, заговорили всеми своими гласными и согласными. При слове «Александрово» тебя охватывает чувство своего, близкого, родного; «Кулыпичи» — по старой памяти настораживает, будит подозрительность, неразрывно слито с ночью неудачного расстрела бургомистра; «Вейно» — символ изменчивого партизанского счастья; «Красница» — это наша Лидице… Оказалось, что у каждой деревни — свое лицо, свой характер, что они разные, как люди. Каким новым содержанием наполнится сегодняшней ночью слово «Никоновичи»? Никоновичи фашистский бастион в сердце партизанского края. «Никоновичи»… Это слово совсем перестало звучать для меня по-русски, мысленно я как бы вижу его написанным черными немецкими буквами на дорожном указателе.
