11
Дворник стоял в передней, подперев дверь плечом, и с любопытством разглядывал Марию. Он не торопился объяснять цель своего прихода. Мария заговорила первою и неожиданно робким голосом:
— Ну, что, Моргунов?
— А разве вы не звали меня? — спокойно сказал Моргунов. — Мамаша-то у вас померла… хоронить будете или как?
— Да, — коротко ответила Мария. И, набравшись смелости, начала неизбежный разговор: — Мне, Моргунов, нужен гроб… Я хочу..
Она старалась не смотреть в равнодушное лицо с алчными глазами, под которым мешками вздулись опухоли. Моргунов долго не отвечал, покачивал головою и чмокал губами. Злоба сдавила ей горло, но что она могла поделать?
— Возьмётесь вы за это?
— Расчёту мне нет, конечно… всем отказываю… Для вас уж просто из сочувствия… — Он помолчал и добавил, нагло глядя в глаза Марии: — За три кило сделаю. Для вас.
— Моргунов… — сразу ослабев, пробормотала Мария. — Вы же знаете, у меня нет столько…
— Почему же нету? Карточка её осталась, — рассудительно сказал он. — До конца месяца кило шестьсот… А зачем вам заявлять о смерти? Подождите до конца месяца, получите на неё новую карточку. Похороните, как полагается, и вам ещё останется.
Беспомощные, злые слёзы душили её. Она быстро сказала, опустив глаза:
— Этого делать нельзя. Я этого не сделаю.
Помолчали.
— А доски у вас есть?
У неё не было досок. Откуда у неё могли взяться доски? Если бы они и были, их давно сожгли бы.
— За одни доски меньше кило не возьмёшь, — сказал он. — Сами понимаете.
Снова помолчали. В тишине Мария слышала стук своего сердца и приглушённый стенами голосок Андрюши.
— Хорошо, — сказала она. — Пойдёмте на кухню. Там есть стенной шкаф.
Этот стенной шкаф она-сама когда-то придумала, и, может быть, тот же Моргунов или другой дворник сделал его по её указаниям. Она не помнила точно, во всяком случае, тот дворник, весело строгавший сухие доски в кухне, был совсем не похож на человека, сейчас стоявшего перед нею, только фамилия была, как будто, та же. Шкаф висел над кухонным столом, длинный и узкий, с дырочками в дверцах для вентиляции, выкрашенный под цвет стен в весёлую голубую краску. Всю зиму мама упорно оберегала этот удобный шкаф от уничтожения.
— Хватит?
Моргунов прикинул на-глаз, потом смерил сантиметром, видимо, припасенным заранее, и молча, не спрашивая разрешения, прошёл в комнату, где лежала покойница. Мария остановилась в дверях и старалась не смотреть, как он деловито тянет ленточку сантиметра от головы до белых окаменевших ног.
— Вот хорошо! — радостно сказал Моргунов. — Прямо в точку угадала ростом.
Мария быстро пошла в кухню, чтобы Моргунов ушёл оттуда. У него был довольный вид, а глаза его обшаривали кухню, выискивая что-нибудь, что можно выпросить.
— А гвозди есть?
— Нет, — отворачиваясь, резко сказала Мария. — Говорите цену и давайте кончать.
— Полтора кило, — сказал он мягче. — Как знакомому человеку… Сколько лет знаю вашу мамашу…
Мария вспомнила, что мать ненавидела этого Моргунова и называла грабителем, людоедом. Тогда Мария посмеивалась — ей не приходилось вести дела с дворником, дрова выменивала у него Анна Константиновна. Теперь Мария понимала, почему мать так ненавидела его.
— Хорошо. Ломайте шкаф.
Она стала вынимать из шкафа кастрюли, электрические приборы, пустые банки с аккуратными ярлыками, в которых, бывало, хранились крупы, соль, приправы… Сколько раз мама открывала этот шкаф, озабоченно выбирая то, что нужно, иногда задумываясь — класть ли лавровый лист, подойдет ли в соус корица…
— Конечно, хлеба жалко, — вслух размышлял Моргунов, невыносимо медленно разбирая шкаф. — Я понимаю… Но и то сказать, зачем тогда хоронить? Сдали в морг, и всё. Я бы до морга за полкило свёз.
— Моргунов, не говорите об этом, пожалуйста.
— Вы не расстраивайтесь. Чего уж? Теперь помереть легче, чем жить. А мамаша у вас старый человек, жизнь прожила слава богу как, чего ж тут жалеть?
Он наконец отодрал все доски и пошёл, похвалив окраску:
— Весёленький гроб получится.
В дверях он задержался и попросил дать ему вперёд хлебную карточку.
Мария твёрдым голосом отказалась отдать карточку, пока гроб не будет готов.
— Ну, хлеба кусочек дайте.
Хлеба она дала — узкий ломтик, свой ужин, — лишь бы он скорее ушёл. Обняв Андрюшу, она старалась плакать беззвучно, чтобы он не заметил. И вдруг вспомнила, что дрова на исходе и ей придётся самой покупать дрова у Моргунова. Её охватил ужас. Этот человек будет сопровождать её жизнь, как тень. От него некуда деться.
На следующее утро она пошла на свой объект, где не была уже два дня. Григорьева заменяла её, можно было не итти и сегодня, но на работе Марии было легче, чем дома. Проходя по набережной, она увидела на льду пешеходов, бредущих с одного берега на другой. Стоит пойти вслед за ними по тропинке, потом по длинной заводской улице… войти в знакомые ворота Дома малюток… И ей без придирок выдадут карточки на февраль… ведь знают её не один год! Карточки на месяц… 200 граммов хлеба в день…
Усилием воли она отогнала позорную мысль. Что я, с ума схожу? Это всё Моргунов. Зловещая алчная тень…
Моргунов принёс гроб и повторил: — «Весёленький гроб получился!» Мария отдала карточку и уже надеялась, что Моргунов сейчас уйдёт, но вошла жена Моргунова, Дуня, «попрощаться»… Нельзя было отказать ей. Без интереса взглянула Дуня на покойницу, скучным голосом заметила: «Надо же, как исхудала!», с любопытством пощупала платье, прошептала: «Креп-де-шин… В платье похороните?» Марии хотелось закричать. Она выпроваживала их, как умела. Но Дуня упорно крутилась в передней, пока муж не вышел, а тогда схватила Марию за рукав и быстрым шопотом спросила: «За сколько с ним сговорились?» Подчиняясь, Мария шопотом ответила. «А мне сказал — за кило! — с яростью воскликнула Дуня. — Объедала! Гроб-то я ему сколачивала!» И пошла вслед за мужем.
Через час Моргунов вернулся.
— А хоронить-то кто вам будет? — спросил он, подозрительно и жадно вглядываясь в недоброжелательное лицо Марии. — Если нужно, я за кило свезу. Дешевле всё равно никто не повезёт.
Она чуть не сказала: «Хорошо. Хороните…» Но сквозь усталость пробился гнев — допустить этого грабителя к могиле мамы!
— Нет, Моргунов. Я похороню сама.
На миг перед нею мелькнуло видение долгого, безрадостного пути по заснеженным улицам, по обледенелым перекатам, по крутым колеям… тяжело навалившись на лямку, она тянет, тянет, тянет сани с подпрыгивающим на них гробом..
— Мне ничего не нужно, — сказала она упрямо. — Всё уже устроено.
И она прошла весь этот многокилометровый путь. Григорьева была с нею, и ещё Зоя Плетнёва и Тимошкина. По очереди двое тянули сани, а двое подталкивали сзади. На кладбище, уже в сумерках наступающего вечера, они по очереди копали, с трудом взрезая мёрзлую, неподатливую землю. Уже стемнело, когда им удалось выкопать небольшую яму, в которую еле помещался гроб.
— Глубже не осилить, — сказала Зоя.
— Вы отдохните… я ещё немного покопаю, — тихо сказала Мария.
Деревья слегка качались и шуршали, осыпая с ветвей хлопья снега, под ними мотались неясные тени. К ночи мороз усилился, выброшенная из ямы земля тут же смерзалась.
— Я больше не могу, — призналась Мария.
Они забросали гроб землей, потом снегом. Марии хотелось чем-нибудь отметить могилу, но ничего под рукою не было. И в темноте трудно было запомнить даже место.
Обратный путь она прошла как во сне, не падая только потому, что знала: если упадёшь, уже не встанешь.
Они кое-как добрели до объекта и молча сели вокруг печки. Мария знала, что ей нужно пройти по общежитию, поздороваться с людьми, осведомиться, кто заболел, кто ходит на работу, кто перестал ходить. Позвонить в районный штаб и доложить, что она приступила к работе… Но сил не было.
— Я всё думала: если человек крепок духом, он не умрёт, — сказала она, впервые не считаясь с тем, какое действие произведут её слова на окружающих. — Но вот мама… она была очень крепка духом..
— Устала ты, вот и мысли чёрные, — неодобрительно заметила Григорьева. — Ляг-ка лучше, поспи. Утро вечера мудренее.
«Всё дело в том, что я больше не могу», — призналась себе Мария и сама ужаснулась этому. Но преодолеть это состояние безразличия ко всему на свете не сумела. «Я устала. У меня иссякли силы. Я ничего больше не хочу».
— Я её очень любила, маму, — сказала она.
Если бы удалось разрыдаться, рыдания облегчили бы её. Но слова повисли в холодной пустоте, ни горя, Ни отчаяния она не чувствовала.
Кто-то постучал. Григорьева у двери сказала:
— Спит она, Верочка. Тебе чего?
— Мама передать ей велела, — сказала за дверью Верочка Смирнова, — её завтра в райком вызывают к десяти часам утра. К секретарю.
