В последние месяцы перед ним проплыло множество ран и множество лиц. Он знал, что люди с такою упрямою складкой на лбу, как правило, выживают. Но к ним уже никогда не возвращается молодость.
Глава 18. В КАЖДОМ ХОРОШЕМ СЕРДЦЕ
Шторм свирепствовал четверо суток, и все это время «Зоревой» раскачивался на крупной зыби, ворча и скрипя полубаком, точно пытался пастями клюзов перегрызть жесткие якор-цепи. К исходу четвертого дня волны вкатили в бухту тусклые отсветы солнца.
Корабль готов был продолжить плавание, но задержался в бухте Семи островов, чтобы встретиться с эскадренным миноносцем «Звонким». «Звонкий» доставил для «Зоревого» свежую почту.
Сергей Топольков наблюдал, как матросы, получившие весточки с берега, поспешно спускались в кубрики, не скрывая радости и волнения, торопливо надрывали конверты. Офицеры, вежливо поблагодарив корабельного почтальона, уединялись в каютах. Это были минуты всеобщей грусти по берегу. Но после таких минут — знал Топольков — легче становятся вахты, короче мили и месяцы плаваний даже на самых пустынных широтах. «И в море люди живут заботами берега, — думал он. — В конечном итоге, мирный отблеск портов составляет главную цель каждого мореплаватели, а для военного моряка — смысл его жизни, призвания и скитаний. Люди, которые жадно вчитываются в строки родных и близких, способны осилить любые трудности и, если понадобится, испытания во имя родного берега. Ибо письма со штемпелями далеких сел, городов, деревень олицетворяют для них нечто большее, нежели просто отцовский дом или девичью горенку суженой».
Наступит день, когда и он, Сергей Топольков, получит весточку с берега. Из дому — от родных, от товарищей по училищу, которые служат на разных флотах, и, конечно же, от Зои Каюровой. Она напишет ему о Песне синих морей, которую дарит зрителям, о первом своем концерте, о первом букете сирени. Догадывается ли она, что он так часто о ней вспоминает? А вместе с ней — вспоминает вечерний московский парк, проселки за вагонными окнами, подсолнухи степных полустанков, — все то, что скользило мимо внимания там, на суше, но все чаще теперь вспоминается в море. Интересно, что бы ему вспоминалось, если б на свете не было Зои?
Он тоже напишет ей. Сегодня же. «Июнь, море Баренца. На борту «Зоревого». Нет, корабельное имя нельзя разглашать. Лучше так: «Океан, 70° Норда. Борт корабля Н.». Он напишет об урагане, о плавании и командире эсминца. О первых днях самостоятельной службы. Да, самостоятельной. За время шторма, пока отстаивался корабль, он принял у Сидорчука все дела. Познакомился с подчиненными, даже руководил тренировками рулевых. Вместе со штурманскими электриками «вводил в меридиан» матку гирокомпаса. Затем сверял по описи карты, приборы и инструменты — все то, что в штабных документах, коробящих слух моряков, зовется нудным, — шершавым, как неотесанная, с заусеницами болванка, — словом «заведывание». Ну, да черт с ним, с этим «заведыванием»… Теперь осталось подать командиру рапорты: один о том, что дела свои сдал; другой — его, Тополькова, — о том, что принял. Новый курс «Зоревого» проложит он, Топольков.
Вокруг корабля, скрипевшего якорями, болталось мутное после шторма море. Валко раскачивались буи: вразброд, бестолково. А дальше, на береговой осушке, бродили отощавшие чайки, рылись в зеленовато-коричневых водорослях, выброшенных накатом. Они взлетали, когда разбивались о камни упругие волны, и тут же вновь опускались в еще шипящую пену.
За узкой расщелиной входного пролива висела влажная мгла. Казалось, море взболтнули, точно в бутылке: перемешали небо и воду, тучи и горизонты. Теперь, после шторма, оно отходило, отстаивалось, оседало, медленно возвращая все на места. Сергей подумал о том, что в этой неразберихе затеряны взлохмаченные пути кораблей. Туда через час или два уйдет «Зоревой». И он, Топольков, поведет его. Верит ли он в свои силы? И верит ли в него командир?..
Командир «Зоревого» задумчиво сидел в это время в каюте палубой выше. На столе перед ним лежал старинный секстан, вынутый из вскрытой посылки. Этот секстан был когда-то завещан учителю Городенко капитаном дальнего плавания Великановым, вместе с которым Яков Иванович дрался в годы гражданской. Великанов, помнится, умер накануне войны, в ту весну, когда гостила в Стожарске Елена… А теперь вот секстан перешел к нему, капитану третьего ранга Лаврухину. К прошлым утратам прибавилась новая: не стало Якова Ивановича. Анна Сергеевна сообщала в письме, что умер он перед восходом солнца, после буйного майского шторма. Бывшего комиссара в скорбный путь провожали все рыбаки. Похоронили учителя в самом конце стожарского кладбища, меж кустов одичавшей сирени.
«В последнюю ночь, — писала Анна Сергеевна, — он вспоминал Севастополь, маленькую каюту на «Альбатросе», сроднившую нас навсегда. Он слушал гул тропических раковин и шум дождя в палисаднике. Мечта осталась с ним до конца… Просил отослать тебе карты, секстан и все свои записи».
Командир вздохнул и закусил губу, вспомнив седого учителя. И тотчас же припомнился родной городок на степном берегу, знакомые хаты и переулки. Каков теперь Стожарск? Давно, ох, как давно не был он в нем…
После ранения под Ленинградом он полгода промаялся в одном из сибирских госпиталей. Вылечившись, попал на юг, под Моздок. Снова бои и снова ранение. Там, под Моздоком, он получил свою первую боевую награду: медаль «За отвагу». Так же был принят в партию.
В сорок третьем году ему предложили учиться. Долго раздумывал, колебался. Стать офицером? Хватит ли сил у него и воли, терпимости к людям, чтобы командовать ими? Жалко было расстаться с привычною мыслью о кораблестроительном институте. Но разве такой он один? Разве не служат на флоте и в армии люди, которые в иных условиях могли бы стать талантливыми учеными, прекрасными инженерами, агрономами, строителями? Время диктует свои законы. Мир капитализма алчен и беспощаден, и покуда он существует — нужны не только бдительность, но и оружие, и воины-профессионалы. Разве защитить свой народ от врага, уберечь от смерти блокадный город, спасти Елену и пятилетнего Вавку, которого зарыли под елочкой, не высшее призвание мужчины?.. Он согласился. Уехал в город, где находилось Высшее военно-морское училище.
Ему — повзрослевшему, познавшему горечь утрат, которые отодвинули в прошлое все, чем богата была его юность, — учеба далась нелегко. Помогала в трудные минуты память о Елене, о мичмане Рябошапко, о комиссаре, погибшем: на Буге… В училище часто он вспоминал и Андрея, Позже узнал, что Иволгин тоже был ранен во время прорыва блокады. А выписавшись из госпиталя, напросился в самую гущу боев. Глухою ночью самолет забросил его во вражеский тыл. Прошел с партизанами Украину и Белоруссию. Потом партизаны рассказывали:
