— Чтобы больше не слышала, — сказала она. — Пошли на место.
— Айн момент, фроляйн [Минутку, сударыня. ], — сказал кто-то из немцев и протянул большую шоколадку. — Битте, фроляйн. Фюр кляйне киндер, битте [Пожалуйста, сударыня. Для маленьких, пожалуйста. ]
— Возьми, Лен, — сказал Сашка. Девчонка взяла молча, не поблагодарив. И, вернувшись на место, начала делить шоколад между младшими.
— Сволочи… — прошептал Сашка. — Откупаются, что наши дома жгли…
— У них тоже дети, наверное, — сказал я. — И дома…
— Ну и сидели бы со своими детьми у себя дома, — сказал Сашка. И почти выплюнул: — Ненавижу…
— А где твои родители? — спросил я. Сашка не ответил.
Одна из девчонок бросила на пол обёртку от шоколадки. Я присмотрелся и увидел с изумлением, на миг перешедшим в ступор, невероятную надпись:
N e s t l e
Пару секунд я на эту надпись просто смотрел. Потом хихикнул и начал смеяться. Проснувшиеся от смеха ребята смотрели на меня с испугом, потом Тошка спросил:
— Ты чего, с ума спятил?
Я не мог ответить. Я хохотал уже в голос, с повизгиваньем, так, что даже немцы недоумённо заглядывали в дверь и переговаривались. Стоило мне бросить взгляд на эту надпись на мятой бумаге с рисунком, совсем не похожим на рисунки того же шоколада моего времени, как меня опять пробивало на хи-хи. Я ничего не мог бы объяснить, даже если бы перестал ржать.
Но я и перестать не мог…
* * *
Нас поставили впереди состава, в котором — как мы успели заметить, когда его перегоняли по параллельным путям — были вперемешку вагоны с солдатами и платформы с орудиями. Мы с ребятами, не сговариваясь, перебрались ближе к двери — её так и не закрыли пока — и смотрели, как всё это плывёт мимо нас. Сашка негромко считал платформы, потом сказал:
— Если считать по сорок человек в вагоне, то не меньше полка… И пушек штук тридцать.
— Это, наверное, и есть артиллерийский полк, — заметил Колька. — Стапятимиллиметровые гаубицы… Сейчас бы…
Он не договорил. Один из оставшихся на часах у двери солдат, слушавший нас, что-то сказал, ткнув в эшелон, потом кивнул и ещё довольно долго о чём-то распространялся, а в конце добавил по-русски:
— Ленинград… рус конец, бум! — и показал, как взрывается снаряд. — Рус плен, — поднял руки и засмеялся добродушно.
Сашка побелел. И, прежде чем я успел хоть что-то сказать, выкрикнул:
— Сам конец! Сам плен! Гитлер капут, бум!
Я офонарел и ожидал, что сейчас начнутся — мягко сказано — неприятности. Но немец только серьёзно покачал головой и, назидательно подняв палец, опять заговорил, начав со слова „фюрер“ и закончив словом „уберменш“. Потом усмехнулся и отошёл в сторону.
— Говорит, что фюрер великий человек, — сказал Колька. Я спросил:
— Ты знаешь немецкий?.. А, да, конечно…
Сашку трясло. Он кусал губы и смотрел бешеными глазами. Я, честное слово, обрадовался, когда после „завтрака“ — кружки с невероятной бурдой, одно хорошо, что горячей, и ломтики серого хлеба, намазанные чем-то невообразимым, сладковато-химическим — дверь закрыли и мы опять куда-то отправились. Скорее всего — в обратный путь, к фронту.
Девчонки занимали младших — на этот раз не уроком, а какой-то игрой, с их стороны то и дело слышался смех. Хорошо им… Гришка доматывался с какой-то ерундой к Савке и Тошке, называя их „куркулями“,„пособниками“ и ещё разными непонятными словами — те ворчливо отругивались, явно уступая оппоненту. Колька о чём-то думал, лёжа на соломе. Сашка замер лицом к стенке вагона.
От безделья я тоже начал думать — в первую очередь, о том, что же теперь со мной будет, как я сюда попал и что станется с моими родными. От этих мыслей хотелось повеситься прямо тут же, и я понял, что так и сделаю в скором времени, если не отвлекусь. На что угодно.
Подумав так, я заставил себя встать с соломы (чёрт, каких усилий это потребовало! Не физических, но мне кто-то словно шептал на ухо: „Не ворошись, лежи, успокойся, чего трепыхаться?“) и стащил куртку и водолазку. На меня смотрели все, кроме Сашки — с недоумением. А я совершенно невозмутимо принялся за разминку — как обычно перед занятиями штурмовым боем в дружине. Когда я закинул ногу на стенку выше своей головы и начал растягиваться, Гришка сказал:
— Ловко, — и, встав, попытался сделать то же самое. — Чёрт, ну ты даёшь! — сообщил он, когда ничего не получилось. Вместо ответа я ткнул его в плечо. — Ты чего? — я повторил тычок, и он отмахнулся… после чего полетел на солому через моё бедро. Но тут же вскочил: — Опа! Это ты как?! А ну…
Я кинул его ещё раз. Очевидно, он умел драться, конечно — и всё-таки не успевал защититься или атаковать. Когда я побросал его ещё пару раз, Гришка растянулся на соломе и поднял руки:
— Всё, пас. Тебе только в мусорне работать, один малины грёб бы… У тебя папахен не мусор?
— Нет, — усмехнулся я. И увидел, что поднялся Колька:
— А со мной?..
…Короче, я расшевелился сам и расшевелил остальных, даже Сашку, хотя, если честно, этого делать не собирался. Младшие и девчонки прекратили свои игры и смотрели на нас, как на стадионе. Дольше всего мне пришлось возиться с Колькой. Тошка и Савка дрались по-деревенски, нанося размашистые удары кулаками и совершенно не умели бороться. Примерно так же дрался и Сашка, хотя он, кажется, знал кое-какие броски и захваты. А Колька вдруг оказался опасным соперником, и я поинтересовался, когда мы отдыхали на соломе:
— Ты борьбой занимался, что ли?
— Французской борьбой и французским боксом [Французская борьба — то, что сейчас называют вольной борьбой. Французский бокс — малоизвестный в России вид боевого единоборства, сочетающий удары ногами и кулаками. ], - ответил он. — Сосед учил, товарищ Лепелье. Он был коминтерновец… [Коминтерн — Коммунистический Интернационал — организация коммунистов всего мира, в 30-х годах ХХ века активно противостоявшая так же международному фашистско-нацистскому движению. Наиболее активны коминтерновцы были в Испании и Франции. Объективно Коминтерн был во многом орудием СССР в борьбе за мировое господство, но большинство его членов являлись мужественными и убеждёнными в правоте своего дела людьми. ] — и Колька вдруг из сидячего положения лёгким взмахом ноги достал стенку у себя над головой.
Общая разминка нас как-то сблизила, и я неожиданно для самого себя сказал:
— Послушайте, нас ведь так будут возить до скончанья века. Надо бежать.
— Малышей убьют, — напомнил Сашка.
— Значит, надо бежать всем, — отрезал я.
На меня уставились со смесью интереса и раздражения. В щелях мелькал весенний лес. Ветерок крутил на полу солому и пыль. Младшие, увидев, что представление кончилось, снова вернулись к своим делам.
— Слушай, — наконец сказал Колька, — ты не думай, что ты один такой умный и хочешь на свободу… Мы тут все головы себе сломали…
— Ага, — радостно перебил его я, — так вы меня не считаете провокатором?!
— А смысл? — это спросил Сашка, пожав плечами. — Нахрена им нас подбивать на побег? Тем более, что отсюда и сбежать невозможно.
— Сортирная дырка, — быстро сказал я.
— Тридцать сантиметров в диаметре, — фыркнул Колька.
— Расширить, — подал я идею. — А, да… Она железкой оббита…
— Во-во, — кивнул Сашка.
— А вы вообще пол проверяли? — настаивал я. — Может, где-то можно доски расшатать…
— Смысл? — коротко спросил Колька. — Мы бы ещё смогли на рельсы спуститься на ходу. А младшие сразу под колёса полетят. А если на остановке — то кругом эти гады.
Я заткнулся. Да, теперь я понимал, почему ребята моего возраста в моём времени часто не убегают, когда есть возможность, от разных там террористов и прочее. Не от трусости. Почти всегда рядом младшие… Мне они, например, никто. Но я уже чувствовал, что не смогу их бросить, зная, что за мой побег их убьют.
— Может, пугают насчёт расстрела, — предположил я неуверенно. — Ну, вот эти немцы, из охраны… Неужели правда маленьких будут убивать?
— Они не будут, — согласился Сашка. — Начальник охраны эстонцам скажет. А те… — и он поморщился. Я вздохнул и сел удобнее.
Что ещё оставалось?..
…Не знаю, как назывался этот город, где охрана снова открыла дверь. Тут тоже стояли поезда. И прямо напротив нас — санитарный.
Ещё когда мы только останавливались, я услышал шум — крики, стоны, ругань — и настроился на то, что сейчас увижу какую-нибудь зверскую расправу или, как минимум, эшелон с угоняемыми в рабство. Но напротив нас грузили в вагоны и сгружали с них раненых — царила невероятная сутолока. Я лично не видел никакого порядка — через носилки с лежащими на них людьми переступали, тащили куда-то, кто-то орал… Прямо напротив дверей сидел человек в чёрной куртке и маске. Он курил сигарету, вставленную в алую прорезь. И только через полминуты я сообразил, что нет ни куртки, ни маски — я видел обгоревшего, кожа тут и там полопалась трещинами, всё это сочилось сукровицей. Глаза у человека уцелели, и он смотрел на нас отсутствующим взглядом откуда-то из-за такой боли, что вряд ли понимал, кого видит перед собой. Возле него на носилках лежал огромный солдат с безучастным лицом — огромный до бёдер, а ниже начиналась бурая от засохшей крови простыня. Дальше — молодой парень без нижней челюсти, он раскачивался по кругу, а другой солдат, с перевязанной головой, то и дело вытирал какой-то тряпкой розовую пену с его лица. Тоже молодой офицер в форме ЭсЭсовца читал книжку левым глазом — справа у него всё было снесено, половина носа, губы; щека висела лохмотьями, зубы торчали через один, пошевеливался язык…
