Сержант свернул карту и оставил ее на столе.
— Ну а сейчас проберемся к нашему боевому охранению, и я на местности покажу наш маршрут. Потом, полагаю, надо часика два поспать. Сейчас девять пятнадцать. Встречаемся здесь, на командном пункте, в одиннадцать сорок пять.
— Вы хотели сказать, в двадцать три сорок пять, сержант? — выскочил я.
— Довольно язвить, мистер Уильямс!
— Да, да, вы правы. Извините.
Капитан и Чарли Бронсон улыбнулись. Я смутился, словно школьник в классе, которого шлепнули по губам.
Все, кому предстояло отправиться в разведку, выбрались вслед за сержантом с командного пункта и переползли в две стрелковые ячейки, где находилось наше боевое охранение.
Сержант показал маршрут, который должен был привести группу к позициям противника. Я подумал, что наш путь слишком уж ярко освещен и слишком открыт и что я буду похож на муху, пытающуюся незаметно переползти бильярдный стол.
Вернувшись на командный пункт, Бронсон и капитан отправились осматривать позиции и на месте обговорить порядок замены роты следующей ночью. Священник по-прежнему сидел в углу землянки и просматривал солдатские письма. Как только Бронсон и капитан вышли, он поднял голову и посмотрел на меня.
— Нас до сих пор не познакомили, — сказал он. — Я Бэрри, католический священник.
— А я Гарри Уильямс.
— Знаю. Сегодня ночью вас ожидают горячие лепешки.
— Это как же, отец?
— Горячие лепешки стали для солдат символом передовой. Это последняя горячая пища, которую они получают перед тем как выступить. На передовой они питаются всухомятку, а как только оказываются в тылу, их опять угощают лепешками. Наши солдаты живут от одних горячих лепешек до других. Да разве солдатам до лепешек, когда надо отправляться на передовую? Пища застревает у них в горле. Зато после возвращения, в тылу, те же самые лепешки кажутся вкуснее самого лучшего бифштекса.
— Отец, а вы бываете с солдатами на передовой?
— Я тоже символ, как те горячие лепешки. В части, переброшенной на передовую, я провожу только один первый день, потом ухожу и возвращаюсь лишь вечером накануне того, как часть снова должны отвести в тыл. И в том и в другом случае служу мессу. Завидев отца Бэрри, солдаты уже знают, что слухи об их замене соответствуют действительности.
— Наверно, приятно быть символом, отец!
— Я и вообще-то частенько прибегаю к символике, мистер Уильямс.
— Я видел, вы смеялись, читая письма. Нашли что-нибудь забавное?
— Тут, в роте, тоже сложилась своего рода традиция. Обычно письма просматривают офицеры, и ребята, естественно, избегают откровенничать. Но когда я здесь, обязанности цензора возлагают на меня, и уж тогда-то солдаты перестают стесняться. Одни письма и в самом деле забавны, другие же просто трогательны.
— Например?
— Ну вот один солдат все время пытается вогнать меня в краску смущения — сочно, со всеми подробностями описывает свою встречу с женой, когда вернется с фронта.
— И вас это действительно смущает?
— Видите ли, мистер Уильямс, священника, который вот уже двадцать два года подряд исповедует людей, трудно чем-либо смутить.
— Вот и я чувствовал себя точно так же, когда десять лет проработал полицейским репортером в Нью-Йорке.
— Письма другого солдата всегда крайне меня удивляют. Он наделен поразительной фантазией.
— Изображает из себя героя?
— Что вы! Совсем наоборот.
— Не понимаю.
— Мать парня, видимо, тяжело больна, я он думает, что она не перенесет, если узнает, что он служит в пехоте, да еще на передовой. Вот он и расписывает в своих письмах, как чудесно проводит время за границей, какие концерты и спектакли здесь устраивают для солдат, сколько достопримечательностей ему довелось повидать и какая у него безопасная и легкая канцелярская работа. Просто диву даешься, как можно выдумать такое.
— Но разве мать не может по адресу определить, что он находится в действующей армии?
— Очевидно, не может. Мне не попадались ее ответы, но из его писем видно, что она ему верит. Если его часть отводят на отдых или, вот как сейчас, она находится в обороне, парень чуть не все свободное время тратит на заготовку писем к матери — впрок, на все время, пока будет на передовой. Потом тридцать — сорок таких писем передает мне, чтобы я отправлял их по одному. Мать получает от него по письму каждый день.
— Интересно. Я даже не надеюсь, что вы назовете мне его фамилию.
— Не могу, мистер Уильямс, тем самым я не оправдал бы оказанного мне доверия. Да и не только поэтому. Выполни я вашу просьбу — и матери солдата все станет известно. Не думаю, что вы решитесь взять на себя ответственность за последствия.
— Конечно.
Снаружи нас окликнули подполковник и капитан, и я потушил лампы. После того как офицеры пробрались в блиндаж, я снова их зажег.
Бронсон швырнул мне на колени жестяную коробку, похожую на баночку с ваксой.
— Начинай гримироваться, Капа, пора, — заметил он.
— Что это?
— Импрегнатор обуви.
— Как, как?
— Импрегнатор, или мазь, с помощью которой можно сделать обувь водонепроницаемой.
— А пуленепроницаемым я могу стать?
— Сомневаюсь. Но вообще-то если немцы не увидят тебя, то и стрелять, естественно, не будут. Так что чем лучше мы загримируемся...
Я взял на ладонь принесенную Бронсоном гадость и принялся втирать ее в кожу от корней волос на лбу до затылка. Потом покрыл мазью руки до локтей.
— Вы забыли намазать внутри ушных раковин, — заметил капитан.
— Внутри ушных раковин? — удивился я.
— Да, да, — подтвердил Бронсон. — Уж больно у тебя уши блестят, Капа.
Я поспешил перевести разговор на другую тему.
— Отец Бэрри, как только вернусь в Париж, куплю вашему солдату подробнейший путеводитель по достопримечательностям Франции. Пришлю его на ваше имя — вы обещаете проследить, чтобы книга дошла до него?
— Разумеется. Очень мило с вашей стороны.
— О чем это вы разговариваете? — поинтересовался Бронсон.
— О туристической экскурсии солдат по странам Европы за казенный счет, — пошутил я.
Бронсон нанес на лицо последний мазок той же пакости, которую вручил мне.
— Как мы теперь выглядим, отец Бэрри? — спросил он.
— Как два клоуна.
— Как ты относишься к тому, чтобы быстренько сгонять партию? — обратился ко мне Бронсон, доставая из кармана портативные шахматы.
— Одобряю.
— Если только не собираешься поспать.
— Нет смысла. Я просыпаюсь с большим трудом, а отправляться на этот пикничок полусонным не хотелось бы.
— Что верно, то верно. Твой ход.
Мы успели сыграть две партии, когда около укрытия появился сержант и попросил потушить свет, перед тем как он войдет.
Мы выполнили его просьбу, и сержант спрыгнул в укрытие. При свете снова зажженных ламп он тщательно осмотрел наш грим и нашел, что мы неплохо потрудились. По-моему, он даже чуточку расстроился от того, что не мог ни к чему придраться.
— Ну хорошо, — заявил он. — Пора отправляться. Ценности свои можете оставить отцу Бэрри.
Слово «ценности» он произнес с величайшим презрением. Я снял с руки часы и кольцо и отдал отцу Бэрри.
На вершине холма нас уже поджидали остальные разведчики. Мне казалось, что и себя, и других — с черными лицами, без головных уборов — я вижу в каком-то нелепом сне. От нервного напряжения у меня задергалось веко левого глаза.
— Так вот, — шепотом заговорил сержант, — повторяю еще раз. Вон там внизу тропинка, по ней мы и отправимся. Поравнявшись с деревьями, свернем направо. Группу веду я. В пути никаких разговоров, понятно? Даже шепотом. Выходим с интервалом в десять метров. После поворота соблюдайте зрительную связь с впереди идущим, но не наступайте ему на пятки. Повторяю, не упускайте из виду впереди идущего, но и не приближайтесь к нему меньше чем на десять метров. Если нас начнут обстреливать, бросайтесь на землю и не открывайте ответного огня, пока не получите моего приказа. Если со мной что-нибудь стрясется, командование переходит к Робби. Есть вопросы? Мистер Уильямс?
— У меня нет вопросов, сержант.
— Господин подполковник?
— Все ясно.
— Прекрасно. Пошли.
Несмотря на все свои страхи, я испытывал какую-то приподнятость. Честное слово, я отчаянно трусил, но в то же время все казалось мне страшно интересным. Перед выходом из укрытия Бронсон дотронулся до моего плеча и, когда я повернулся к нему, сунул мне автоматический пистолет сорок пятого калибра.
— С рождеством Христовым! — прошептал он.
Чувствуя, как настроение у меня улучшается, я проверил, поставлен ли пистолет на предохранитель, и положил его в карман.
Сержант шел первым, я пятым, за мной шагал Бронсон, а в самом хвосте двигался Пит, которому поручили доставить информацию в штаб, если с нами что-нибудь приключится. Посты боевого охранения были заранее предупреждены о нашем выходе, и группу никто не остановил. Время от времени позади меня что-то тихо звякало — это Бронсон перекладывал с одного плеча на другое свою автоматическую винтовку. Она незаменима а разведке, хотя и тяжеловата. Я сочувствовал Бронсону и в то же время испытывал удовлетворение при мысли, что сам-то я, военный корреспондент, отправился в бой всего лишь с припрятанным в кармане пистолетом.
