Лично мне все представлялось просто: как в детективных кинофильмах — в темном зале сидят люди и смотрят на освещенный экран, где оно за другим проходят самые разнообразные лица.
— Нет, нет, это совсем не то…
— А может быть, это?
— Да нет, волосы, пожалуйста, потемнее и нос потоньше…
— Пожалуйста, дайте нос потоньше!
— Да, что-то есть. Только вот брови, мне кажется, чуть-чуть погуще…
Ну, кино есть кино, а в жизни все оказалось и проще, и сложнее. Прошло сорок три года с тех пор, как люди видели живую Марию Ускову. Как вспомнить ее лицо в подробностях и не ошибиться?
Из Москвы приехал Михаил Павлович Аглицкий, из Волгограда — Анна Дмитриевна Дуюнова и Александр Алексеевич Бычик, Николаев был на месте, в Ленинграде.
И вот мы сидим в редакции «Костра», за большим редакционным столом, пьем чай и беседуем с нашими гостями. Вернее, беседуют они, а мы сидим и слушаем. Эти люди прошли всю войну, все трое дошли до Берлина, у всех тяжелые ранения, все награждены орденами и медалями. Наблюдать встречу старых фронтовых друзей и интересно, и поучительно, и трогательно.
Генерал Аглицкий — высокий, мощный, с широченными плечами, несмотря на свои семьдесят с лишком лет, он до сих пор сохранял бравую армейскую выправку. Он и здесь, в окружении старых друзей, генерал. Немногословен, каждое слово у него обдумано, взвешено.
— Сколько же мы не виделись, Саша? — спрашивает он Бычика.
— Тридцать лет, Михаил Павлович. А помните, где виделись в последний раз?
— Ну как же. Понимаете, — Аглицкий повернулся к нам и стад рассказывать, как было дело, — меня тогда, в начале пятидесятых годов, вызвали в Москву, дали приказ — принять командование одним из подразделений воздушно-десантных войск. Иду по Москве, мимо Академии Генштаба, а навстречу — Саша Вычик. Майор. Поговорили, повспоминали, я ему и говорю: переходи ко мне, в воздушно-десантные, будем вместе служить. А он мне — это что же, с парашютом прыгать? Высоко же, говорит, Михаил Павлович, страшно. Ну, отвечаю, ты как хочешь, а я еще попрыгаю. Разговор у нас тогда полушутливый вышел, и мы разошлись — каждый в свою сторону. Мне действительно пришлось учиться прыгать с парашютом, а Саша вскоре демобилизовался из армии, закончил институт и пошел по гражданской линии… Вот такой была наша последняя встреча…
А потом разговор, естественно, переключился на Марию, и тут уже начались разногласия.
— Да нет же, — горячилась Анна Дмитриевна, — я хорошо помню, носик у Маши был прямой, а вы говорите — курносенькая… И я бы не сказала, что она «рыженькая». Скорее русая, светлая…
— Не спорьте, — примирял их Николаев, — вы оба правы. Это смотря при каком освещении смотреть — при солнечном свете она могла показаться и рыженькой, при сумрачном освещении — русой.
— Боюсь я этих криминалистов, — ворчливо заметил Аглицкий. — А вдруг не сумею точно рассказать? В поезде ехал, и для эксперимента попробовал свою сестру описать. Взял бумагу, карандаш и стал записывать. Не получается. Глаза — карие, нос прямой, овал лица — обычный, губы — обыкновенные. Что еще можно сказать? У всех овал лица обычный, у многих глаза карие, губы обыкновенные… Вот если какого пирата описать: черная повязка на глазу, на щеке — рваный шрам, хромает…
На следующий день пошли к Михаилу Григорьевичу Любарскому. Перед началом работы он отвел меня в сторонку и сказал:
— Мне бы хотелось побеседовать с товарищами по одному, по очереди. Вы, конечно, можете присутствовать.
— А, понимаю, — догадался я, — вы не хотите, чтобы они друг другу подсказывали.
— Ну, — улыбнулся Михаил Григорьевич, — точней, не влияли Круг на друга… А потом, за стенами моего кабинета, они могут спорить сколько угодно…
Никаких фотороботов в кабинете Любарского не было. Был обычный письменный стол, стопка бумаги на нем, мягкие кресла. Каждый рассказывал все, что помнил о Маше Усковой, а Михаил Григорьевич по ходу рассказа задавал вопросы и изредка что-то записывал. У окна, за другим столом сидел главный художник «Костра» и на большом листе ватмана делал наброски.
А вопросов было много. Какой был нос: прямой или с горбинкой, курносый, короткий, длинный, узкий или широкий в переносице, какие ноздри, крылья носа и т. д. Оказалось, что о глазах человека можно расспрашивать целых полчаса!
— Не помните, какой был лоб?
— Обычный лоб, — отвечает Аглицкий, — как у всех людей.
— Да нет, — мягко возражал Любарский, — лбы у людей совершенно разные. Послушайте, я вам расскажу, какими они бывают.
Конечно, в первый день мы ничего не успели сделать. На следующий день все повторилось, и на третий, и на четвертый… Б результате получилось три словесных портрета, и три — рисованых.
Наконец, из окончательного варианта портрета была смонтирована фотография — на специальной установке были подобраны подлинные фотофрагменты.
На столе портрет. Вот такой была Маша Ускова. Я впервые увидел ее за долгие месяцы поисков.
У Анны Дмитриевны слезы на глазах, она не скрывает их.
— Спасибо, Михаил Григорьевич, — говорит Аглицкий, — вы прямо волшебник…
— Ну что вы, — смущенно говорит Любарский, — это вам спасибо. Я рад, что сумел вам помочь. Теперь и я знаю, какой была Мария…
Часть третья
ФОТОГРАФИЯ ИЗ ШТАБА ПАУЛЮСА
Чтобы восстановить доброе имя Марии, добиться официального признания ее подвига, нужно было заново доказывать, казалось, очевидные истины. Слишком много лет прошло с тех пор — многое забылось, перепуталось в сознании людей, обросло неверной информацией. Ложные слухи, как медленно действующий яд, жили до сих пор и убивали правду. Да, существовал документ, доказывающий, что Мария была повешена. Но еще нужно было установить, что ее казнили вместе с Сашей. И это обстоятельство, которое сейчас ни у кого не вызывает сомнения, тоже нужно было доказывать.
Помочь делу могли только свидетельства очевидцев.
Здание бывшей церкви на Дар-горе стоит на возвышении, от него тянется улочка, засаженная деревьями и застроенная частными домиками, утопающими в зелени фруктовых садов. Сейчас это здание ничем не напоминает церковь — купол давно снесли, дом перестроили, здесь обычная поликлиника номер шесть. Скорее всего именно тут, во дворе, были повешены Саша и Мария, а вместе с ними неизвестный парень.
Мы пришли сюда, чтобы посмотреть это место и поговорить с двумя местными жительницами, сестрами, которые, как они утверждали, своими глазами видели, как казнили Сашу Филиппова. Их адрес узнал Александр Алексеевич Бычик.
Домик этот совсем рядом с поликлиникой, отсюда хорошо видно и здание, и старые акации во дворе бывшей церкви. Вошли в маленький дворик, затененный двумя раскидистыми яблонями.
Поскольку речь в этой главе пойдет не о фактах, а о слухах, не буду называть имен и фамилий. Старшей сестре лет Восемьдесят, судя по всему, она очень больна. Руки и голова старухи мелко-мелко трясутся, она недоверчиво смотрит на нас. 'Младшей лет шестьдесят пять, она оказалась более гостеприимной, усадила на лавочку во дворе и стала рассказывать.
— Видели мы, как Сашку повесили, — говорила она, — вон там и висел, на дереве. Мы Сашку хорошо знали, и отца его, и мать, Дусю. Сашка-то разбойник был, шустрый мальчишка…
— Так ведь троих повесили, — возразил Иван Николаевич. — Сашу, девушку и еще одного парня…
— Какую еще девушку? — вступила в разговор старшая сестра. — Никакой такой девушки не было. Сашку — повесили, сами видели, а больше никого не было…
— Ему еще памятник деревянный поставили, — уточнила младшая сестра. — Вон там, во дворе.
— А куда он потом делся, этот памятник?
— Да на дрова кто-то забрал, — ответила младшая. — Тогда же морозы стояли, топить нечем было…
— Вы были в эвакуации? — неожиданно спросил Иван Николаевич.
— Были…
— Когда уехали из города?
— Да еще по теплу.
— А когда вернулись?
— Когда наши город взяли.
Все стало ясно, продолжать разговор не имело смысла.
— А Сашу повесили в декабре, — сказал Иван Николаевич. — Значит, вы не могли видеть, как его казнили.
Он говорил медленно, с трудом подбирая слова.
— Мы с вами уже немолодые. Не годится нам друг друга обманывать. И памятника здесь не могли поставить, потому что я сам хоронил Сашу, в феврале, возле кинотеатра «Гвардеец». Вот там и поставили деревянный памятник, временный…
Младшая сестра горестно махнула рукой, отвернулась и заплакала. Всем было неловко. Молчали.
— Может, видели, может, нет, — грустно сказала она. — Мне об этом Дуся рассказывала, мать Сашки… Ну, мы уже старые, глупые, не помним ни черта…
И вдруг с силой, с какой-то злой обидой закончила:
