И Баба-Калан встревожился и перепугался. Он перепугался за участь отца. Он не верил, что Мерген сумеет встретиться с эмиром в такой тревожной обстановке, не верил, что эмир захочет говорить с отцом Наргис, не верил, наконец, в то, что разговор кончится благополучно, если вообще состоится. Эмиру просто было не до того.
Беспокоило и то, что появление Мергена, его неистовство, его вмешательство вызовет осложнения в выполнении задания его, Баба-Калана.
Сам Баба-Калан не видел никакой разницы в том, является ли его сестра наложницей или женой эмира, но его душила ярость от одной этой мысли. Он предпочел бы, чтобы его сестра была несчастной рабыней зверя и тирана, нежели царицей. Очень неприятно воину Красной Армии, бывшему курсанту Военного училища, сражающемуся за свободу народов Востока, писать в анкете на вопрос, кто ваши родственники — «Моя сестра — царица...»
Простим же несколько наивные рассуждения горца-юноши Баба-Калана, но надо вспомнить, в какие годы все это происходило. А Баба-Калан спал и видел, что он сделается командиром доблестной Красной Армии. И как было ему понять своего отца Мергена, который мог думать сейчас лишь об одном, как бы покрыть ужасный грех и позор — потерю дочерью невинности до официального бракосочетания по закону...
И тут Баба-Калан вдруг решил попытаться помешать встрече отца с Сеидом Алимханом.
Мысль эта так вдруг захватила его, что он уж и не слышал последних поучений отца. Он думал:
«Нарушить наставления отца — смертный грех. Но, если я не послушаюсь его, я срублю дерево интриг».
А тем временем Мерген пристально, испытующе, въедливо разглядывал толстощекое, благодушное лицо своего сына. Было что-то в этом взгляде до того пытливое, недоверчивое, что Баба-Калан втиснул голову в плечи и зажмурился, словно от нестерпимого света.
— Я так и знал, что ты, сын мой, слаб... — проговорил Мерген, озираясь по сторонам, точно пытаясь разогнать сумрак, затаившийся в углах мехмонханы и высмотреть, не прячутся ли там «ослиные уши эмира».
Затем он наклонился вперед и через дастархан коротко бросил:
— Тихо!.. Здесь во дворце слушающие стены... Понял?
Баба-Калан только кивнул головой.
— Мы здесь одни. С нами никого нет... А у тебя, сынок, есть люди?
Новый кивок головой.
— Там... — Мерген поглядел на южную стену мехмонханы, откуда сюда доносился приглушенно гул орудийной канонады. — Там не сидят сложа руки на коленях. Час Бухары пробил. А я здесь смотрю... все тихо, благолепно. А их высочество потихоньку собирается уехать... сбежать, заметая след. А! Ты видел, сынок, арбы и лошадей. Что-то очень много арб и лошадей...
— Волею аллаха я здесь, чтобы он не смог уехать... сбежать... А если и побежит, далеко не убежит.
Баба-Калан побагровел, широко раскрыл рот, но больше ни один звук не вырвался из его груди.
— Не убежит... Не должен убежать!
С трудом, наконец, Баба-Калан вымолвил:
— Значит, отец... вы?
— Молчание — золото, ты знаешь... Понимаешь? Божье благо... Да, он не должен уехать, сбежать... Проклятие на его шею!
Баба-Калан поперхнулся. Обхватив руками свою большую голову, раскачиваясь, сидя на месте, он простонал:
— О, мудрость отцов, а я, Баба-Калан, попросту ишак. Я сижу тут и... не понимаю.,..
— Тебе смолоду не хватало понятливости...
Кому пришла в голову мысль
о неповиновении?
Выйдет ли он на волосок за пределы
рабского служения?
Гиясэддин А ли
Дарвазабон, запутавшийся в своих подозрениях насчет Баба-Калана, продолжал покровительствовать ему, принимая червонцы в свой кошелек. Он сумел устроить его старшим арбакешем и походным кузнецом в эмирский обоз. Но судьба готовила Баба-Калану необычайный взлет.
Неожиданная встреча с братом Мирзой в один миг превратила Баба-Калана в ясаула. В таком высоком чине он сделался начальником обоза эмира, который Сеид Алимхан втайне от народа готовил на случай бегства из Бухары. Он чуял, что приходит конец его царствованию и думал сейчас только о том, чтобы под шумок скрыться, но не с пустыми руками: обоз должен был вывезти золото, драгоценности и высшую ценность — жен эмира.
Сделавшись начальником обоза, Баба-Калан оказался в центре событий. И теперь эмир — так казалось Баба-Калану — сам давался ему в руки.
Откуда Баба-Калану было знать, что эмир оказался хитроумнее. Он рассчитал, что среди беглецов его будут искать в той части обоза (или обозов), где сокровища, а главным сокровищем, с его точки зрения азиатского властелина, были гаремные красавицы. Где же ему быть, как не при своих женах (сладострастие эмира стало притчей во языцех).
Вот почему Сеид Алимхан заранее решил ехать не в гаремном обозе, подготовка которого велась в Ситоре-и-Мохасса, а с отдельной группой верных телохранителей, держась в стороне и от обоза и от всей дворцовой гвардии знаменитых «палванов». И не слишком далеко, так, чтобы иметь возможность не спускать с драгоценного обоза своих глаз.
Фантастическая перемена в положении Баба-Калана ошеломила интригана Абдуазала-дарвазабона. Вышло так, что простак и увалень-великан сделался даже начальником привратника.
Мечтал осел о хвосте,
Да как бы уши не потерять...
До последних дней Абдуазал-дарвазабон, хоть и принимал червонцы от Баба-Калана, лелеял план, оттачивал его во всех тонкостях, — как он пойдет с доносом на Баба-Калана к самому эмиру, «преподнесет на серебряном резном подносе» коварный заговор. Но одно' дело доносить на какого-то подозрительного бродягу, другое — на ясаула, пользующегося милостями первого советника эмирского Мирзы.
Абдуазал-дарвазабон набрал полный рот красного перца, но молчал. С разоблачением заговора у него ничего не вышло.
Время шло, уже ближе погромыхивали пушки, а у Баба-Калана все еще с набором бойцов в «гурух» — отряд—не ладилось. Схватить эмира — шутка ли сказать! Все условия благоприятны, а видит око, да зуб неймет. Баба-Калан был готов локти себе кусать, но... И ворота, и калитка были доступны, и челядь привыкла к нему, и все его считали за своего, и его фигура примелькалась. Иди, бери эмира, засовывай в мешок и тащи в Каган, но...
С одним конем
капкари не устроишь.
Верных людей, готовых на все с ним, насчитывалось слишком м.ало, чтобы увезти эмира из-под носа его многочисленной охраны.
Перед народом хан — мошка...
А вот попробуй, прихлопни ее.
И Баба-Калан снова и снова идет искать людей.
В стороне, за арыком с теплой мутной водой, в чаще прячется чайхана, вернее ее назвать кукнархана, потому что чая там почти не пьют, зато даже до ворот дворца
ветер доносит приторный Запах кукнара — опиума.
Курение опиума запрещено в Бухарском ханстве, но... Ведь нет среди дворцовой челяди человека, который не нырял бы в эту кукнархану.
И Баба-Калан снова идет туда же. Он знает, что сказал Кей Каус о друзьях:
Друзей по чарке за друзей не считай:
Они друзья не твои, а твоей чарки!
Но у него там встреча, придут люди.
Он переступает порог низкого, полного дыма и терпких запахов помещения.
В кружок в полумраке сидят на красных кошмах дворцовые стражники в облезших, потрепанных мундирах, чистенькие, белочалменные, совсем молодые еще муллабачи из соседнего медресе, солидные, с округлыми животиками дукандары-лавочники, веселые остряки-острословы кирпичнощекие, могучие в плечах арбакеши, более смахивающие на разбойников, и тут же, рядом с ними, явно угры-разбойники, похожие на солидных ду-кандаров. Особнячком сгрудились, шумят игроки в кости—кумарбозы, подозрительно красные физиономии которых и предательский блеск глаз которых выдают, что они за грех не считают нарушение запретов пророка Мухаммеда по части пьянящих напитков.
Когда скрипнули двери, чтобы пропустить Баба-Калана в помещение, большинство посетителей кук-нарханы сидели, уткнувшись лицом в бороду, и пристально смотрели на чайники, стоявшие перед ними.
Они ждали, когда им принесут плов. Об этом не трудно было догадаться по густому запаху пережаренного вместе с кунжутным маслом курдючного бараньего сала. Они попивали не чай, а «обнкукнар» или, проще говоря, настой из маковых головок, то есть одурманивали себя опиумом. Новый человек в здешних бухарских местах, Баба-Калан не переставал возмущаться. Всех наркоманов он и за людей не считал.
