Пьер. Я все слышал. Вот они, дары данайцев. Вот то, чего я опасался. Пьер! Времени мало. Понятно? Если они не поставили охраны, надо немедленно бежать.
Пьер стоял у стола, задумчиво постукивая пальцами.
— А почему бы мне не написать такой книги? — пожал он плечами.
— А вы подумали, зачем нужна им такая книга? Да, в Америке угнетают негров. В Германии нет негров. Но там есть евреи. Доктор Фенстер выше расовых предрассудков? Почему же он ничего не сказал вам о том, что Гитлер уничтожил миллионы евреев. Нельзя оправдывать американцев. И все честные люди осуждают их за угнетение негров. Но Америка со дня на день вступит в войну против Гитлера, чтобы помочь Франции. Вашей Франции, Пьер. А вы вместе с доктором Фенстером всадите нож в спину Америке.
Подполковник Фенстер был точен. Он пришел ровно через два часа.
Пьер молча встал ему навстречу.
— Итак, — сказал подполковник, — все в порядке? Решение принято?
Пьер молчал.
— Прекрасно, — улыбнулся Фенстер. — Я сам помогу вам написать эту книгу. Мы богато иллюстрируем ее. А? Предисловие доктора Геббельса. Тираж два миллиона. Колоссально!
Пьер подошел к подполковнику, остановился перед ним и, глядя на него сверху вниз, очень спокойно, чересчур спокойно сказал:
— Я не напишу никакой книги. Понятно?
6
В гестапо его тщательно и унизительно обыскали, обрили наголо, сфотографировали анфас и в профиль, сняли оттиски пальцев. Затем посадили в подвальную одиночную камеру и… забыли. Так, по крайней мере, казалось Пьеру.
Дни проходили за днями. Он потерял им счет. Три раза в день ему приносили пищу. Сначала он ничего не ел. Тогда ему коротко и бесстрастно объяснили, что пищу будут вводить насильно. Он стал есть. Но почти не спал. Ночами он бесконечно ходил по камере. Три шага, поворот. Опять три шага… Однажды он высчитал, что за ночь сделал шестьдесят тысяч шагов. Пятьдесят километров. За несколько ночей он бы мог дойти от Парижа до Руана… Днем иногда приходил сон. Но едва он закрывал глаза, часовой грубым окриком подымал его. Днем спать запрещалось. Когда он все же заснул днем, двое гестаповцев отвели его в холодный карцер, каменный шкаф, напоминающий погреб, в котором нельзя было повернуться. После двух часов пребывания в этом шкафу он не мог согреться целый день.
Его мучили кошмары. Он видел огромные страдальческие глаза Аннеты. Он слышал, как она звала на помощь. Вспоминал, как она безмолвно стояла на пороге комнаты, когда гестаповцы, по приказу Фенстера, уводили его…
— О жене не беспокойтесь, — цинично сказал ему Фенстер. — У нас (он подчеркнул это слово) она не пропадет.
Что они сделали с Аннетой? Что они сделают с ним?.. Может быть, неправ старик Мишле? Может быть, согласиться писать эту книгу? Ведь он не совершит никакого преступления, он никого не обманет. И все будет кончено. Он опять увидит солнце над Парижем и любимые глаза Аннеты. Но почему доктор Мишле крикнул ему на прощание: «Не сдавайтесь, Пьер!»? Если гестаповцам так нужна его книга, значит, он не должен ее писать. Его предки и он сам родились с черной кожей, в его жилах текла кровь многих поколений мадагаскарских негров. Но он был француз. Он был французский актер. И в его театральной родословной стояли великие имена Тальма и Коклена. Они считают, что можно легко купить негра. Нет. Он приготовился к пыткам и избиениям.
Но они не мучили и не избивали его. Они просто забыли о нем. И он сгниет здесь, в этой мрачной одиночке, бывший артист Пьер Трувиль, гордость французского искусства. Но что они сделали с Аннетой?
Через два месяца его вызвали к доктору Фенстеру.
Огромный кабинет был залит ярким светом. После темной одиночки Пьер на какие-то мгновения ослеп.
— Как поживаете, господин Трувиль? — иронически любезно спросил доктор. — Несколько раз хотел побеседовать с вами об искусстве. Но все дела… Так мало времени остается для друзей, для личной жизни…
— Что вы сделали с Аннетой? — глухо спросил Пьер, чувствуя, как наливается ненавистью к этому человеку.
— С Аннетой? Не волнуйтесь, господин Трувиль. Немцы умеют ценить красивых женщин. Аннета более благодарна немецким друзьям, чем ее бывший муж. Она более, как бы это сказать по-французски, более покладиста.
— Что вы сделали с Аннетой?
— Спокойнее, господин Трувиль, спокойнее. Помните, что вы не на сцене, а в гестапо. Об Аннете мы говорим с вами в последний раз. Вы теперь не интересуете ее. Дездемону теперь больше привлекают герои с белой кожей. Не Отелло, а Зигфрид… Она работает в нашем театре, имеет успех, принята в кругу высшего немецкого офицерства. Сам господин Абец ужинает у нее. Все.
— Вы лжете! — крикнул Пьер.
— Впрочем… — Фенстер медленно протер пенсне, — впрочем, Трувиль, я остаюсь вашим другом. Все еще может вернуться. И театр, и слава, и деньги, и Дездемона. Времени для раздумья и выбора у вас было достаточно. Вы продумали план книги, господин Трувиль?
От бешенства и ненависти Пьер опять ослеп. Ничего не видя перед собой, он поднялся во весь свой рост.
— Негодяй! — И рванулся к Фенстеру.
…На этот раз Пьера жестоко избили. Теперь каждый день его вытаскивали из камеры, приводили в специальный зал пыток и кромсали его тело.
Подполковник Фенстер больше не вызывал его. Через полгода Пьер Трувиль, заключенный № 7164, был отправлен в концентрационный лагерь в Восточную Пруссию.
7
За несколько лет Пьер Трувиль сильно изменился. Худой, изможденный, он всегда молчал. Молча сносил оскорбления, молча толкал тачку в каменном карьере, молча съедал свою жалкую порцию. Да и вообще в этом лагере избегали разговоров. Почти в каждом бараке находились подосланные провокаторы и шпионы. Достаточно было одного замечания, чтобы заключенного травили собаками или отправляли в Аушвиц. Лагерь поставлял обильный материал для аушвицких печей. В карьер, за десять километров от лагеря, гнали измученных, больных людей бегом.
— Шаг вправо, шаг влево — смерть! — кричали конвоиры-эсэсовцы. Если кто-нибудь, споткнувшись, соскальзывал с дороги, его тут же пристреливали, и конвоир получал награду за убийство арестанта «при попытке к бегству». При малейшем проявлении недовольства, случайно раздавшемся возгласе или стоне конвоиры приказывали ложиться лицом в грязь, а потом целый километр двигаться гусиным шагом.
Это было трудно вынести. Так же трудно, как долбить зимою промерзший грунт тупой киркой, долбить двенадцать-четырнадцать часов подряд, вынуть два кубометра земли, которую не берет ни лом, ни кирка. Не выполнишь норму — побои, штрафной паек — кусок мерзлого хлеба и миска воды.
Пьеру приходилось особенно тяжело. Его сразу же невзлюбил начальник лагеря Леске, бывший мюнхенский мясоторговец,
