– А мы тую червону калыну пидиймэмо… А мы нашу славну Украину…
– Заткнись, – посоветовал ему Шевченко. – Засунь свою калыну в сраку и отвечай на поставленный вопрос.
Строго говоря, никакого конкретного вопроса Старовольский предателям не задал. Но ответ услышать и в самом деле хотелось. Очень хотелось услышать ответ.
Белобрысый посмотрел на нас тяжелым взглядом. Ему было больно, грязная повязка на ноге побурела от засохшей крови. Зверообразного слегка трясло, но и он крепился, стараясь держаться прямо, шумно выдыхая и снова глотая черным ртом горячий севастопольский воздух. «Восточник» водил глазами – по Старовольскому, сержанту госбезопасности, по нас и по рабочим морзавода. Нижняя челюсть его отвисла, сделав лицо непроходимо глупым. Казалось тем не менее, что он о чем-то думает.
– Тебе эти суки нужны? – осведомился Старовольский у сержанта Козырева.
Я поежился. Когда культурный лейтенант употреблял вдруг грубые слова, мне становилось не по себе. Не к добру это было. Для «связки слов» и бессмысленной брани он их не применял, используя исключительно к месту и в сугубо буквальном значении.
– На хер? – зевнул Козырев. Широко, во весь рот, чтобы заметили и оценили диверсанты. – Тут такого говна…
Поняв, что приходит конец, молодой и белобрысый пронзительным дискантом закричал:
– Слава гэроям, слава Украини… Хай живэ соборна вид Сяну по Кавказ…
Похожий на зверя дико взвыл, бешено вращая головой:
– Давай, стриляй. Алэ вже завтра нимци будуть у вашому сраному Сэвастополи. А потим у Москви ваший смэрдячий, у Лэнингради, на Волзи ваший поганий, на Кавкази. Ось ваши мэртвякы валяються, усюды, тыщамы. За всэ заплатытэ, кацапы, жидюгы, комунякы. Голодом морылы, у Сыбиру гноилы…
Он бы продолжал еще долго, но тут не выдержал Мишка.
– Заткни-и-ись! – закричал он так, словно бы диверсант сказал какую-то гадость лично про него, старшего краснофлотца Шевченко. – Ты, сучье вымя, чужим горем не прикрывайся, тебя тут не было, когда мы с мамкой лебеду ели! Сало жрал в своей Восточной Малопольше. А теперь к нам приперся, вызволытель… Звали тебя сюда? В горах не сиделось, курва нерусская?
– Слава гэроям, слава Украини, – бормотал своё молодой и бледный.
Дед Дмитро Ляшенко чуть не заплакал. Подскочив к звероватому и размахивая кулаками, проорал ему прямо в лицо:
– То мои, нэ твои диткы помэрлы, то нас, нэ вас у Сыбир гналы! Мовчи, падло, бо вдарю… Нэрусь…
– Слава гэроям… Гэроям слава…
Кто-то из рабочих, слушая Мишку и деда, кивал. Сержант госбезопасности косился, но помалкивал. Старовольский в неистовстве дергал пальцами и никак не мог расстегнуть кобуру – а за спиной висел немецкий автомат. Тут третий диверсант, что оставался цел, по-своему как-то истолковав разговор, бросился на колени и заголосил почти по-бабьи:
– Хлопчики, так я же наш! Моя фамилия… – фамилии я не расслышал, потому что прогремел ужасной силы взрыв и поверху, ломая ветки, прошла тугая жаркая волна. – Сумской области… Харьковской губернии… Русский, комсомолец, православный… Пограничник я… Не по своей воле-е-е…
– Ссуко продажна! – закричал ему тот, что был похож на зверя. – Ты ж прысягу складав… Дви навить… На вирнисть вождэви Адольфови Гитлэру та на вирнисть дэржави наший…
– Слава гэроям, слава Украини…
Сумчанин пополз по траве, уткнулся харей в сапог Левки Зильбера. Поднявши голову, кричал и выл: «Не убивайте… Искуплю… Я наш, я наш…» Старшина в ярости отбросил его пинком. Диверсант откинулся назад, разбитое лицо побагровело от крови. Мне стало страшно. Люди были еще живые, а понятно уже, что мертвые. Старовольский совладал с кобурой. Но вырвав «ТТ», сразу же его опустил, словно бы вспомнив о чем-то, очнувшись. Однако было поздно.
Первым выстрелил дед Дмитро Ляшенко. Пуля вонзилась в деревянную стену рядом с головой звероватого. Вдогонку раздался голос сержанта госбезопасности Козырева:
– По фашистским тварям, по врагам, по предателям…
– За что, хлопчики? За что? – отползая к стене, заскулил «восточник».
– За всё, жовто-блакитные суки! – бешено выкрикнул Старовольский. И в этом «за всё» я услышал – за дивизию, за пропавшую без вести Маринку и за что-то еще, страшное, непонятное, невыносимое. Быть может, то самое, на что намекал когда-то старший политрук, выспрашивая лейтенанта о девятнадцатом годе. Причин так думать я не имел, но именно это и вспомнилось. Ведь так же яростно и исступленно младший лейтенант расправился когда-то, в другой какой-то жизни, с нашим идиотом-комиссаром. Как будто мстил ему за что-то и кого-то.
– Огонь! – скомандовал Козырев, выбросив руку с наганом вперед.
– Получай, петлюровские твари! – взвизгнул Шевченко и резко поднял «ППШ».
Рабочие вскинули винтовки. Меня замутило, когда я увидел, как от дергающихся людей полетели в стороны красные клочья. Даром что ко многому привык и имел свой собственный счет – хотя бы сегодняшнего германского унтера. А Старовольский, тот стоял, весь помертвевший, и смотрел – безумными и черными глазами.
Потом, когда мы шли на звуки боя в районе Инженерной пристани, Зильбер недовольно отчитывал Шевченко:
– Ты шо, решил, войне конец? Патрончиков шибко много? На черта ты в эту падлу сумскую полдиска залепил?
Шевченко не отвечал, свирепо кусая губы. А Мухин мне шепнул о Старовольском:
– Вот она – вшивая интеллигенция со всем еёным гнилым нутром. Из-за немчуры разорялся, а как своих, так «за всё».
Я возмутился.
– Какие же они свои? Предатели. Фашисты.
– Ну да, – согласился Мухин. И ухмыльнулся. Криво и устало.
* * *
Прошел еще один день. Мы защищались на берегу, прижатые к самой кромке. Из-за развалин каменных домов вели огонь немецкие танки и пушки. «Вот теперь-то точно конец», – раз двадцать за день повторил нам Мухин. Собственно, он говорил не «конец», но смысл заключался в этом.
Раненые, кто мог передвигаться, отползали к воде. Там за наваленными ящиками и мешками с песком трудились последние санитары. Когда туда попадали снаряды, к небу взлетало белое – перебинтованные тела или куски того, что было телом. Бухта бурлила, кипела, вздымалась фонтанами – бой громыхал повсюду. За бухтой я впервые увидел город. И даже на расстоянии, сквозь черные тучи дыма, понял – города больше нет, остались одни руины.
К вечеру стало понятно, что тут нам не продержаться. Еще немного, и немцы ворвутся на пристань, под прикрытием расчищавших им путь орудий и минометов. Стало известно, что на ночь запланирован отход на южный берег. Должны были прийти мотоботы и катера. У нас появлялся шанс. Но не у красноармейца Ляшенко. Пуля в висок, и нашего деда не стало. Он лежал между мною и Мишкой, спокойный и неподвижный. Мишка кричал и лупил короткими очередями, я выбирал подходящую цель – из тех, что выныривали среди развалин, подбираясь всё ближе и ближе. Ляшенко, приоткрыв немного рот, прозрачными глазами смотрел в багровевшее небо, заляпанное дымом и мутное от пыли.
Ранило Молдована и Зильбера. Федора легко, поцарапало руку и голову – а Левку серьезно. «Множественное осколочное», – прокомментировал фельдшер, когда мы с Мишкой, где пригибаясь, где ползком, оттащили старшину на медпункт – площадку, заваленную десятками стонущих и кричащих людей, среди которых метались несколько санитаров. По тону фельдшера нельзя было понять, насколько опасно положение старшины. Но было предчувствие – увидим его мы нескоро, если увидим его вообще. Думать времени не было, нужно было бежать назад – отстреливаться от немцев.
Висевшие над головой самолеты не позволяли начать эвакуацию до темноты. Наседавшая пехота стремилась с нами до наступления темноты покончить. Но пехоту остановили в считаных метрах от нас, заставили залечь, отползти, попрятаться в серых руинах. И темнота пришла. Немцы пытались ее рассеять осветительными зарядами, медленно спускавшимися с высоты на маленьких парашютах. Но даже остатки мрака значили очень много. Не будет самолетов, а это уже кое-что.
Нам повезло опять. Как только появились мотоботы, мы получили приказ переправляться. В заслоне оставались бойцы из местного стрелкового полка, главной силы, оборонявшей пристань. «Странное название», – успел подумать я, едва переставляя ноги и из последних сил стараясь не упасть. В спину толкали: «Шибче, шибче». Я почти ничего не видел, зажатый среди пробиравшихся к разрушенному причалу людей. Над головой противно свистело металлом. Стоны мешались с матом. Кто-то испуганно вскрикивал от боли. Взмывавшие во тьму немецкие ракеты неожиданно и резко высвечивали детали – остатки портовых сооружений, скелеты сгоревших грузовиков, головы в пилотках, в касках, ружейные стволы.
Толпа казалась мне огромной, меня словно бы тащило волной, я был не в силах изменить, ускорить или замедлить свое движение. Несколько раз в толпу со свистом врезались мины, но она моментально смыкалась и продолжала идти вперед. Наконец перед глазами черной нефтью сверкнула вода. В ней расплывчато и дергаясь отражалась небесная иллюминация. Сквозь трескотню винтовочных и автоматных выстрелов слышался звук работающей машины. «Дошли», – прохрипел Старовольский. И добавил: «Готовиться к погрузке. Держаться вместе. Мухин, чтоб тебя…» – «Чё Мухин? Чуть чё, сразу Мухин».
