— Нет, — ответил Пегов. Ему хотелось сказать: «силы армии, флота, ПВО» — но они тоже были перечислены в проекте и они не могли справиться со всей задачею целиком.
— Потепление ожидается через две-три недели, — сказал Андрей Александрович. — Как вы думаете: ради этих же истощённых голодом людей, которых вы жалеете, имеем мы право пустить в город заразу?
Вы себе представляете, как инфекция, набросившись на истощённые организмы, начнёт косить людей?
— Да нет, я же… Я только сказал…
— Как же ты так рассуждаешь — не вытянуть! — сердито бросил Андрей Александрович. И ребром ладони стукнул по столу: — Надо вытянуть. Значит — вытянем. Для нас это сегодня — самый главный фронт.
Пегов хотел сказать, что принимает эти слова как приказ и выполнит его с полной уверенностью в успехе, но сигнал телефона помешал ему.
Андрей Александрович взял трубку, и по особому выражению его лица и голоса Пегов понял, с кем он говорит.
— Да, да, — сказал Андрей Александрович и, подтянув к себе заранее заготовленный листок, стал без пояснений называть цифры.
Пегов догадался, что это цифры грузооборота на Ладожской трассе за последние трое суток. Цифры показывали рост, Андрей Александрович называл их с удовольствием и гордостью.
— Да, — сказал он затем другим, озабоченным голосом. — Потепление ожидается недели через две-три. Вот мы сейчас об этом и толковали с товарищем Пеговым, — Андрей Александрович с лукавой усмешкой покосился на Пегова, и у того ёкнуло сердце при мысли, что Андрей Александрович расскажет о его сомнениях. — Конечно, Иосиф Виссарионович, раз надо вытянуть — вытянем. И он так же думает.
— Работа идёт прекрасно. Сегодня в ночь начинаются испытания.
Пегов понял, что речь идёт о танковом заводе и об окончании ремонта двенадцати тяжёлых танков.
— Хорошо, Иосиф Виссарионович, передам немедленно. До завтра.
Он опустил трубку на рычаг и встал, улыбаясь Пегову просветлёнными, будто отдохнувшими глазами.
— Иосиф Виссарионович просит передать коллективу завода привет и благодарность. Поезжай скорее, порадуй людей.
Однажды утром Мария осторожно спустилась по сумрачной лестнице своего дома, вышла на улицу, оглянулась — и замерла.
Ещё ничего как будто бы не произошло — всё так же громоздились посеревшие от копоти сугробы, мертвенная тишина висела над пустынной улицей, медленно, через силу, брели одиночные пешеходы, но всё казалось иным в щедрых и тёплых лучах солнца. Мария закинула голову — и словно ласковые, тёплые ладони коснулись её лица. Она зажмурилась и сказала себе с радостным удивлением: «Дожили. Весна».
Да, это была весна. Зрением, слухом, обонянием отмечала Мария её первые несмелые, но явственные приметы. Сугробы отяжелели и осели — пока еле заметно, но уже осели. Деревья сбросили снежные шапки и вытянули к солнцу мокрые, блестящие, кое-где перебитые снарядами ветви. На крышах, пригретый солнцем, подтаивал снег, и тяжёлые капли срывались и падали, глухо ударяясь о снежный наст. Первая, робкая весенняя капель! — «Кап!..» Потом, после передышки: «Кап-кап!..» и снова, как бы в задумчивости: «Кап… кап… кап…» Тишина, медленное набухание искрящейся крупной капли, и снова глухое «кап!», и вдруг где-то рядом, победною скороговоркой. «Кап! Кап! Кап!..»
А воздух напоён такой влажной свежестью и неопределёнными пьянящими запахами, что раздуваются ноздри, дышится жадно и глубоко, на лицах бродят улыбки.
Ещё вялы и слабы мускулы, опухшие ноги плохо слушаются, и плечи зябко ёжатся под тяжестью многих зимних одёжек, — но уже хочется распрямиться, шагать быстрее, говорить громче и даже смеяться, так властно ощущение возрождающейся, торжествующей жизни.
Проходя мимо Дома радио, Мария скользнула взглядом по знакомому циферблату уличных часов — много недель они отмечали четверть четвёртого. Ей показалось, что часы весело мигнули ей. В репродукторе что-то щёлкнуло, и низкий женский голос сказал:
— Говорит Ленинград. Говорит Ленинград. Сейчас девять часов тридцать одна минута. Начинаем литературную передачу…
В лад словам минутная стрелка дрогнула и передвинулась на одно деление, отметив тридцать одну минуту десятого. Часы ожили.
— Да, это весна! — повторила Мария и прибавила шагу.
Пересекая проспект, она с интересом поглядела на другие уличные часы — не произошло ли и с ними чудесного превращения? Но для чуда не было электрической энергии, питавшей их движение. А в Дом радио дали свет в первую очередь, наравне с цехами, производящими снаряды…
И сейчас живой человеческий голос звучал над улицами, как верный спутник, и Мария с удивлением вспомнила: «А раньше я не» любила радио! Выключала его, как только приходила домой! Что бы мы делали теперь, в блокаде, без радио? Верный, неусыпный друг!»
Радио вело Марию от перекрёстка до перекрёстка, то затихая, то приближаясь. Оно говорило на каждом углу, для всех и о том, что было важно людям сегодня, сейчас. Женский, чуть задыхающийся, мечтательный и убеждённый голос читал стихи:
Настанет день — и радуясь, спеша,
Ещё печальных не убрав развалин,
Мы будем так наш город украшать,
Как люди никогда не украшали.
То, что должна была делать Мария сегодня, не было похоже на украшение израненного города, но она восприняла слова поэта как напоминание о своих заботах и опасениях, не поверила опасениям и сказала себе: соберутся, сделаем.
Три дня назад её вызвали в райком. Пегов вручил ей кандидатскую карточку и поздравил её. Она была взволнована и не нашла подходящего ответа. Пегов усадил её в кресло, сел напротив.
— Как вы себя чувствуете теперь?
— Хорошо, — быстро ответила Мария. И, так как Пегов выглядел постаревшим и очень усталым, озабоченно спросила: — А вы?
Он улыбнулся, должно быть не привык, чтобы его об этом спрашивали.
— Так вот, дорогой товарищ, — сказал он, не ответив на вопрос, — получайте первое и очень важное партийное поручение. Вы представляете себе границы вашего квартала?
Дальнейший разговор был будничным — о дворах и лестницах, о лопатах и ящиках для вывозки снега, о числе жильцов в домах квартала и о том, как добиться их выхода на работы.
— Я уверен, что вы справитесь, — сказал Пегов напоследок.
И вот Мария торопилась к началу работ после трехдневной напряжённой подготовки. В четырёх незнакомых домах, с четырьмя незнакомыми женщинами, управляющими домами, она тщательно проверяла списки жильцов, подлежащих мобилизации на работы. Сотни грустных повестей вставали перед нею. Жёны, потерявшие мужей, матери, разлученные с детьми, увезенными на Урал, старухи, проводившие на войну всех сыновей, подростки, познавшие сиротство в обстановке тягчайших лишений, женщины, судорожно борющиеся за жизнь близких… Управдомы угрюмо перелистывали списки, ставили птички и кружочки, дополняя их короткими замечаниями: «Не сможет. Не вытащишь. А уж эта плоха — где ей!» Мария выписывала фамилии тех, кто вызывал сомнения, и шла с лестницы на лестницу, из квартиры в квартиру. Грустные повести оживали. Всё было так, как рисовало воображение, и в то же время совсем иначе.
Мало кто спорил с Марией, мало кто отказывался. Угроза была осознана давно — когда в лютые морозы, в темноте, опоражнивали ведра где придётся, когда выбрасывали мусор прямо на лестницы, не имея сил спускаться по бесконечным ступеням. Тогда уже знали: придёт весна, страшные эпидемии могут вспыхнуть среди изголодавшихся людей. Но казалось — ещё не скоро! дожить бы! А там всё приберём, все очистим… И вот весна надвигалась, новая опасность встала перед людьми — опасность страшнее бомб и снарядов. И опять — в который раз! — всё зависело от самих ленинградцев.
— Что ж делать. Нужно! — говорили Марии те люди, про которых управдом заявлял: «не сможет». — Работник из меня плохой, но потихоньку постараюсь.
Случалось, Мария входила в тёмное жилище, всматривалась в измождённое лицо человека, который напоминал мертвеца, робко заговаривала с ним о работе, готовая отступить, сказать: «не надо вы уж не ходите»… и вдруг во взгляде этого человека, в слове, в улыбке блеснёт такая мужественная гордость, что слова снисхождения и жалости кажутся неуместными, постыдными, и вместо них само собою произносится:
— Значит, в десять. Там увидимся. До свиданья, товарищ!
Попадались и такие, что всячески изворачивались, стараясь отсидеться, пережить беду за спинами других. Они тоже голодали, тоже болели, но к ним у Марии не было жалости.
Одна, ещё молодая женщина встретила её злыми упрёками и уверениями, что работать не в силах. По обстановке, по запаху еды, царившему в комнате, по лицу самой хозяйки Мария видела, что в этой комнате зимовали не так страшно, как в большинстве других. Сдерживая раздражение, Мария попробовала убеждать.
