В сторонке лежали, накрытые шинелью, два молодых солдата, пришедших сюда перед утренним боем. Этим уже не нужна была медицинская помощь. Разорвавшийся неподалеку снаряд, вернее, поток осколков, сразил ребят в тот самый момент, когда те готовились забросать гранатами вражеский танк, двигавшийся на них. Они погибли, отбивая вражескую атаку, третью или четвертую по счету за этот жаркий день.
Несколько в сторонке, приунывший, испытывая невыразимую боль от раны, стоял у противотанкового ружья наш старшина Михась. Он кое-как сам перевязал себе рану, отказавшись отправиться в санпункт. Не мог он в такую тяжелую минуту оставить свой взвод, своих славных друзей. Неподалеку от старшины стоял у пулемета Шика Маргулис, весь окровавленный, с перебинтованной головой, Бледный, обессиленный, он кое-как держался на ногах, не уходил, зная, что его некем заменить. Его пулемет единственный остался в строю, и он уже видел, как издали выползла новая цепь немцев из укрытия, чтобы снова ринуться сюда, на горстку обескровленных, измученных до предела бойцов.
С каждым часом наш взвод, вернее, маленький гарнизон небольшой крепости, редел все больше. Казалось, новых вражеских атак он уже не выдержит. Комвзвода, который тоже был ранен, измучен, только успел передать по телефону о тяжелых потерях и о том, что осталось мало патронов и гранат. С командного пункта комбат передал, что о пополнении теперь и речи быть не может; всюду и везде фриц напирает, и соседи ведут отчаянные бои. И ему, комвзвода, надо любой ценой выстоять, продержаться хотя бы до темноты. Подмога придет позднее. Все дороги простреливаются, и подкрепление подбросить пока невозможно.
Самохин и сам понимал, что в эту пору нечего ждать помощи; надо только рассчитывать на свои силы. Он видел, как его соседи, истекая кровью, отбивают бешеный натиск врага, который не останавливается перед потерями и прет как саранча.
О какой помощи, в самом деле, может теперь идти речь! Самохин подошел к Маргулису, стал рядом с ним у пулемета, заметив, как осколком ранило молодого помощника. Чуть поодаль стоял, зажав в руках противотанковое ружье, Саша Филькин. Он сменил вышедшего из строя молодого бронебойщика. Кажется, уже не осталось ни одного нераненого солдата. Но никто из живых не собирался ни отступать, ни хотя бы выбраться из траншеи, до половины заваленной, засыпанной песком, землей.
Ребята уже не ждали помощи и от санитара, измученного и обессиленного. Кое-как сами перевязывали свои раны, останавливали ремнями кровотечение, стараясь не показать, как им трудно стоять здесь под ураганным огнем.
С командного пункта передавали одно и то же: во что бы то ни стало стоять на месте, держаться до темноты. Враг выдыхается. Скоро наступит долгожданный перелом. И ребята стояли, собравшись с последними силами. Прошла еще одна темная июльская ночь.
Подул прохладный ветерок, и легче стало дышать в этом страшном мире, отравленном пороховым дымом, смрадом, едким запахом пожарищ.
Пришла долгожданная пора короткого затишья, и к нам прорвалось несколько человек, которые должны были пополнить наш сильно поредевший взвод. Притащили ящики с гранатами, патронами, воду и кое-какую еду. Приполз фельдшер с сумкой, набитой марлей, ватой, и наспех стал нас перебинтовывать.
Мы на ходу подкрепились, вдоволь напились прохладной воды и почувствовали себя немного лучше.
Шика Маргулис и Васо Доладзе, как им ни трудно было, все же пытались шутить, но люди до того измучились, что им было не до шуток. Даже старшина Михась, который обычно любил посмеяться, тоже молчал.
Чувствовалось, что он испытывает ужасную боль. Но на предложение фельдшера и комвзвода отправиться в тыл, решительно отказался, сказав, что, если после каждой «царапины» ребята побегут в тыл лечиться, некому будет немца сдержать…
Мы донимали, он отказался уйти из-за того, что среди нас уже не оставалось почти ни одного не задетого пулей, осколком солдата, пусть, мол, видят, как старые солдаты держатся до последнего, тогда и остальные будут брать с них пример.
Звездная ночь плыла над головой. Враг как будто несколько приутих, поняв, что люди здесь стоят насмерть. Он уже больше не пытался атаковать. Мы, однако, отчетливо слышали и понимали, что враг еще не выдохся. По тому, как глухо ревели за лесом моторы, как скрежетала броня, понятно было: немцы снова подтягивают новые силы и готовятся с наступлением рассвета обрушиться на нас.
Небо было неспокойным. Высоко над нами шли наши тяжело груженные бомбардировщики: их путь лежал к железнодорожным узлам. Это нас радовало. То были наши родные краснокрылые бомбардировщики и штурмовики. Они неустанно громили вражеские тылы, скопления танков, эшелонов с горючим, боеприпасами. Жестоко обрушивались на вражеские аэродромы, на эшелоны, на колонны немцев, спешившие наподмогу своим частям.
Этот непрестанный гул моторов стаи бомбардировщиков, пролетавших над головой, придавал нам свежие силы и бодрость.
Молча и тихо предали мы земле наших погибших друзей, которые мужественно сражались рядом с нами и достойны были, конечно, более торжественных похорон, но что поделаешь… Придет время – их похоронят со всеми почестями
на воинском кладбище, поставят достойные памятники, на которых напишут полностью их имена.
Мы безмолвно поклялись у свежей могилы сторицей отомстить врагу за наших боевых друзей.
Несмотря на то, что накануне с командного пункта передали, чтобы мы рассчитывали только на свои силы, нам все же подбросили небольшое подкрепление – несколько молодых, правда, необстрелянных новичков, только прибывших на фронт из запасного полка. Они смотрели на нас, бывалых солдат, запыленных, измазанных и перебинтованных, с некоторым изумлением. Они сбились в кучку в ожидании приказа командира взвода, но у него были теперь совсем другие заботы, он принимал и раздавал нам боеприпасы, то и дело посматривая в ту сторону, откуда вот-вот должна была грянуть новая атака.
Выбиваясь из последних сил, мы старались привести в надлежащий вид нашу небольшую крепость, разрушенную во многих местах бомбами и снарядами.
Так как немец, зарывшись в своих окопах, что-то выжидал, предоставив нам небольшую передышку, мы наскоро принялись расправляться с нашим неприкосновенным солдатским запасом. Съели консервы с сухим ржаным хлебом, запивая водой из баклажки.
Старшина глядел, как мы едим, уставшие и измученные, покачал головой и сказал:
– Видали, товарищ комвзвода, как наши орлы жуют? Нету Михася, и некому сварить и принести хлопцам жирных щей с мясом. А не помешало бы… Жаль, жаль! Ребятки заслужили не только щи за свою работу…
– Это, конечно, верно, мои дорогие, мои славные синьоры, – отозвался Профессор, который сидел на ящике из-под патронов, протирая краешком гимнастерки очки и усиленно моргая близорукими глазами, – мы остались без жирных щей, но зато угостили фрицев неплохой закуской.
– Старшина, а почему, собственно, ты торчишь здесь с нами, а не идешь занимать свой боевой пост? – дожевывая последний кусок, спросил Шика Маргулис.
– Ты что, циркач, в своем уме? – обиделся Михась. – Как же я вас в такую минуту могу оставить? Сам не видишь, сколько народу осталось во взводе? Кот наплакал. Я просил начальство разрешить мне остаться с вами до конца битвы. Сейчас не до щей. Если не выстоим, нам и щи уже не понадобятся. Держаться будем до конца. Ведь это я временно вызвался кормить вас, после гибели нашего повара Разыкина. А я ведь у вас строевой, и мое место здесь, с вами…
– Это мило с твоей стороны, Михась, – вмешался Васо Доладзе. – Тебе, батя, большое спасибо… Не по приказу остался, а по совести, как говорят, по велению благородного сердца. И открыл счет битым немецким танкам ты. Это понимать надо!
– Да, что правда, то правда, – вставил усач, затягиваясь толстой махорочной цигаркой.
А Васо, блеснув глазами, добавил:
– Знаешь, кацо, если б ты не остановил ту махину, ну, тот самый танк, нам бы теперь, наверняка не нужны были ни твои щи, ни сухари, ни даже харчо с шашлыком!
– Ничего, Васо, – устало улыбнулся старшина, вытирая рукой влажное лицо, – так долго продолжаться не будет. Бог даст, выдохнется фриц, прогоним проклятого гада, я тогда, клянусь, приготовлю настоящее харчо, как у тебя в Грузии готовят, и шашлычок с луком приготовлю – пальчики оближете.
– Вот за это большое тебе спасибо! И весь взвод скажет спасибо, – обрадовался Васо Доладзе, и его обросшее, сильно помятое лицо озарилось добродушной, усталой улыбкой.
Джулька тем временем сидела в центре нашего тесного круга, заглядывала каждому в глаза и прислушивалась к разговору, словно понимала, о чем мы теперь говорим. Но внимательнее всего, с какой-то непередаваемой жалостью она всматривалась в озабоченного старшину, который возился со своим ружьем. Она, пожалуй, больше, чем все мы, ощущала, что этот человек занят боевыми делами, а не одной кухней. В сторонке валялись в беспорядке остывший термос и кастрюли. Собаке, правда, как и всем нам, дали мясные консервы с хлебом, но она отвернулась от них. Ей они почему-то не понравились. Проглотила только кусок сахару, кем-то брошенный, и неохотно погрызла краюху хлеба.
