Началось братание. Безудержная радость закружила головы. Войны не было. Врагов не было. Не было смерти. Жизнь взяла верх. Сотни людей вспыхнули одним желанием. Огромная зеленая толпа смеялась, возбужденная, радостная, хлынула в сторону н-цев.
– Товарищи, к нам! Довольно крови! Долой войну!
Острая, дрожащая злоба угрюмым молчанием накрыла окопы н-цев. Пулеметчики застыли у пулеметов. Сухой, резкий крик команды внезапно прорезал молчание:
– Первый пулемет, огонь!
И весь полк, не дожидаясь своих командиров, по этой команде открыл яростную стрельбу пачками. Сразу затрещали все пулеметы, и свинец ручьями полился на людей, шедших к таким же людям с братским приветом мира. Испуганно шарахнулась назад толпа, люди в животном страхе бежали, давя друг друга, накалываясь на свои же штыки, падая, путаясь в кучах раненых и убитых. Огненным потоком лился свинец, и покорно и беспомощно ложились десятки тел, и люди в страшных муках судорожно корчились и кричали дикими голосами. Барановский, ошеломленный расстрелом толпы солдат, шедшей с мирными предложениями, совершенно растерялся и стоял сзади своей роты, не зная, что делать. В глубине его души кто-то настойчиво твердил, что это подлость, зверство, что так делать было нечестно, и вместе с тем кто-то другой ехидно спрашивал:
– Ну хорошо, их не расстреляли бы. Тогда что с вами они, господа офицерики, сделали бы? А?
Офицер не находил ответа и нервно тер себе рукой лоб. Бой затих совершенно. Братавшиеся были почти все перебиты. Несколько человек попало в плен, и только небольшая кучка успела отойти в сторону своих вторых линий. Среди захваченных в плен оказался командир красной роты, отрекомендовавшийся Мотовилову бывшим царским офицером. Мотовилов с усмешкой спрашивал пленного:
– Ну и что же этим вы хотите сказать? Вы думаете, что это оправдывает вас, говорит в вашу пользу?
– Я полагаю, вы понимаете, что я не мог не служить в Красной Армии, так как был мобилизован как военный специалист, – защищался красный командир.
Мотовилов закурил папироску и, не торопясь отстегнув крышку кобуры, вынул наган.
– Если вы офицер, тем хуже для вас, вы совершили величайшую подлость, пойдя против своих же братьев офицеров, вы своими знаниями способствовали созданию Красной Армии. Этого мы вам никогда не простим, и такую сволочь будем уничтожать беспощадно.
Брови у пленного дернулись. Рот раскрылся. Беспомощно махнули руки.
Мотовилов опустил дымящийся револьвер. Остальные пленные, раздетые донага, с дрожью жались друг к другу. Только два китайца бесстрастно смотрели куда-то выше головы офицера.
– Ты кто? – теплый ствол нагана ткнулся в желтую грудь.
– Наша, советский, ходя.
– Сколько получаешь?
– Путунде. Не понимай, – китаец тряс черной щетиной жестких волос.
– Сколько офицеров расстрелял, сволочь?
– Путунде. Советский ходя, путунде!
Мотовилов широко размахнулся, ударил китайца по лицу. Быстро обернулся к другому, ткнул в зубы. Глаза китайцев снова стали бесстрастными, лица окаменели. У одного из носа капала кровь.
– Ну что, достукались, сибирячки?
Мотовилов злорадно разглядывал неудачных перебежчиков:
– Сейчас я вас расстреляю.
Пленные покачнулись.
– Я не сибиряк, господин офицер. Я давно в Красной Армии. Меня не надо расстреливать. Я хочу в плен.
Голый человек с рыжими усами сделал шаг вперед.
– Я тебя не спрашиваю, хочешь ты или нет. Расстреляю, и все.
– Не имеете права, я пленный!
– Взводный второго взвода!
– Я!
Пожилой унтер-офицер подошел к подпоручику.
– Покажи вот этой сволочи, какие она имеет права.
– Всех, господин поручик, сразу? – угадывая намерения командира, спросил взводный.
– Ясно, как апельсин, – всех!
Высокий комиссар в кожаной куртке, уцелевший от пуль н-цев, сидел за столом в большой избе и допрашивал пленного офицера:
– Ваша фамилия и чин?
– Подпоручик Бритоусов.
– Вы какой дивизии?
– 4-й Уфимской стрелковой, генерала Корнилова.
– Полка?
– 15-го стрелкового Михайловского.
– Товарищ Климов, дайте мне именные списки 4-й дивизии.
Секретарь подал толстую тетрадь. Комиссар стал быстро перелистывать.
– 13-й Уфимский… 14-й Уфимский… 15-й Михайловский, так, есть. Командир полка полковник Егоров… Второй батальон – поручик Ситников… Третий батальон – капитан Каргашин… Вы какого батальона-то?
Офицер стоял бледный. Ноги у него тряслись мелкой дрожью, спина и плечи под английским френчем с вырванными погонами согнулись. Он был поражен осведомленностью красных.
– Я второй роты, первого…
– Ага, вот есть. Бритоусов, говорите?
– Да.
– Совершенно верно. Бритоусов Евгений Николаевич, командир второй роты, подпоручик. Правильно.
Офицер качнулся всем телом, оперся рукой о стол, блестящим остановившимся взглядом уставился на комиссара.
– Послушайте, – губы у него пересохли, – послушайте, к чему вся эта комедия, весь этот допрос? Я давно уже приготовился – расстреляйте. Только об одном прошу, если в вас есть капля сострадания к человеку, которого судьба случайно сделала вашим врагом, не мучьте ради Бога. Убейте скорее.
Комиссар засмеялся. Бритоусов из белого стал черным.
– Ну что же, смейтесь, я в ваших руках. Мучьте, истязайте, большего от вас ждать, конечно, не приходится. Наслаждайтесь муками вашей жертвы.
Комиссар перестал улыбаться.
– Подождите, что вы разнервничались, чего вы выдумываете? Я вовсе не намерен вас расстреливать.
– Наконец, это подло. Одной рукой подписывать смертный приговор человеку, а другой делать любезные жесты. Это недостойно человека.
Пленному не хватало воздуха. Молов встал, большие черные усы с опущенными концами делали его сердитым и суровым.
– Ну, прошу немного повежливее. Сначала узнайте все как следует, а потом уж брюзжите, хнычьте. Не меряйте, господин белогвардеец, всех на свой аршин. Не думайте, пожалуйста, что если вы расстреливаете всех коммунистов, то и мы делаем то же с офицерами. Вот вы имеете возможность на собственной шкуре убедиться, что это не так. Вы будете отправлены в тыл. Не скрою, вас пропустят через фильтр, через чистилище – Особый отдел, и, если не будет установлено, что ваши лапки запачканы кровью, что вы принимали участие в карательных экспедициях, расстрелах, то вы получите все права гражданина Советской республики, даже больше, вы будете приняты на службу в Красную Армию, где, если захотите, сможете отдать долг рабочим и крестьянам, искупить свою вину перед трудящимися.
Офицер не верил ни одному слову комиссара. Он овладел собой, стоял с гордым, надменным лицом.
– Вы кончили?
– Кончил, – ответил Молов и сел на стул.
– Кончайте же как следует, прикажите вашим китайцам поставить меня поскорее к стенке.
Молов засмеялся:
– Ну, вы, видимо, господин хороший, не в своем уме маленько. Вижу, вас не убедишь. Сейчас я вас отправлю в штаб дивизии. Климов, скажи, чтобы нарядили двух конвоиров.
Секретарь вышел.
– Теперь последний вопрос. Скажите, что бы вы сделали со мной, если бы я вот, комиссар полка, токарь петроградский, Василий Молов, коммунист, попал к вам?
Бритоусов злобно щурил глаза.
– Сделали бы то же, что вы делаете со всеми офицерами, конечно, только звезды бы не стали вам вырезать на руках, как вы нам погоны. Гвоздей бы тоже не стали вгонять в плечи.
Молов весело возразил:
– Это хорошо, если бы со мной сделали то же, что я с вами.
Конвой вошел, и офицера увели. Молов взглянул на часы и стал стелить себе постель. Спать хотелось сильно. За селом черным стальным канатом протянулась по зеленому лугу красная цепь. В полуверсте от нее, на самом берегу Тобола, лежали полевые караулы. Густой туман стоял над рекой, сырой колеблющейся стеной разделял врагов. У красных и у белых было темно и тихо в первой линии. Лишь далеко в тылу у тех и у других пылали яркие костры. Части, стоящие в резерве, грелись у огня, кипятили чай. Семеро красноармейцев, полевой караул Минского полка, шепотом разговаривали, сидя в небольшой лощинке. Спирька Хлебников, шестнадцатилетний доброволец, повернувшись спиной к противнику и накрыв голову шинелью, сосал цигарку.
– Ты, черт озорной, докуришься, влепят тебе пулю в харю.
Лицо Спирьки, худое, грязное, с маленькими синими глазами, ставшими черными в потемках, покрывалось медно-красным налетом. Цигарка шипела подмоченным табаком.
– Ничаво. Ен не увидит. Я под шинелькой.
– Смотри, дьявол, из-за тебя всем попадет.
– Ничаво. Колчака теперь спит, ему за день-то ого-го как насыпали, сколь верст рысью прогнали.
– Похоже, не устоять Колчаку?
Дым махорки дразнил весь караул. Спирька самоуверенно мотнул головой. С конца цигарки посыпались искры.
– Знамо дело – не устоять. Кишка тонка у буржуя, вот што.
– Деникин вот только здорово прет.
– Ни черта, и Деникина спихнем в Черное море чай пить.
