Мир вокруг внезапно перестает существовать. Остаемся только мы, я и она, вдвоем. Вязнут в плотном сером тумане людской гомон и немелодичные режущие слух аккорды бродячего музыканта, пропадают шум машин и порывы пахнущего угарным газом ветра. Нет вокруг ничего, ни людей, ни машин, ни шумной разнаряженной улицы. Ничего не осталось во всей Вселенной. Только я и девушка с полузакрытыми глазами и раскрасневшимся, обдуваемым вольным степным ветром лицом. Кажется я слышу как бьется ее сердце… Хочется дотронуться до нее, ощутить тепло ее сильного, напоенного энергией, молодого, зовущего тела. Грохочут, бьют железными подковами землю конские копыта! «Луиза… — шепчу я пересохшими губами ее имя, пробую его на вкус, сплетаю знакомые с детства звуки в чужое непривычное сочетание. — Луиза!» И серое марево отгородившее нас от мира рушится от звуков моего голоса. Проступают через редеющий туман очертания домов, пробивается вечное монотонное гудение большого города сплетенное из сотен и тысяч с детства знакомых неизбежных звуков.
Она вздрагивает, будто внезапно проснувшись, и смотрит на меня широко распахнутыми глазами, зрачки — черные омуты, бездонные горные ущелья, в них можно нырнуть и падать, падать до скончания времен. Она еще вся там, грудь тяжело вздымается под распахнутой легкой курткой, точеные пальчики рук крепко сжаты в кулачки, губы плывут в недоуменной стеснительной улыбке. Губы первыми отреагировали на ненормальность происшедшего, они уже спешат смущенно улыбнуться, показывая, что на только что случившееся не стоит больше обращать внимания. Они первыми пытаются вернуться обратно в надоевшую скучную, но такую уютную и безопасную обыденность. За улыбкой последуют слова, ироничные и чуть насмешливые и тогда, все что сейчас было с нами уже не воскресить, оно умрет, не успев даже толком родиться. Поэтому я спешу спросить, пока еще не перейдена обратно грань разумного и рационального, пока она еще не забыла того, что только что испытала:
— Вы увидели это? Правда, ведь? Увидели то, о чем я рассказывал?
И ползущая по губам улыбка замирает, исчезает, отбрасывая желание снова закрыться, спрятаться под привычно натянутый панцирь, который лишь на миг приоткрылся, выпуская на поверхность то, что принято называть душой.
— Да… — легко и еле слышно, словно дуновение прохладного вечернего ветра.
— Правда, увидели? И как это было? — не отстаю я, не даю вынырнуть обратно на уровень обычного повседневного общения, не отпускаю зажегшийся вдруг внутри свет.
— Это было чудесно, — шепчет девушка едва приоткрывая губы. — Это было как в детстве, когда еще веришь в сказки… Это было, как в сказаниях о нартах…
— Вы знаете о нартах?
Меня вновь пробивает электрическим разрядом. Да! Вот оно! Я все не мог понять, кем же я вижу ее, что за доспехи надеты на манящее девичье тело, что за вооружение. Откуда этот образ. Да, теперь все встало на свои места. Конечно же, нарты! Сказочный народ героев и воинов. Дети солнца, хозяева срединного мира. Легендарные предки скифов и сарматов, никогда не существовавшие в реальности, но до сих пор будоражащие своими подвигами распаленное воображение всех детишек Кавказа.
— Да, конечно, мне с детства рассказывала сказки о них мама. А иногда и отец…
Она что-то еще говорит, но смысл ее слов плохо доходит сейчас до меня. Я весь захвачен открывшейся идеей. Да! Именно такой должна быть задуманная картина. К черту скучный портрет. На нем вовсе не она. Я даже не возьму денег за этот бездарный фотографический рисунок. С таким же успехом она могла бы купить зеркало и смотреться в него. Возможно зеркало отразило бы даже больше, чем бездушная бумага. Как я мог не увидеть сразу, это же явно читалось в лице. Никакая она не Луиза, она… Она…
— Шатана, — произношу я тихо, во все глаза разглядывая девушку.
— Что?
В вопросе звучит изумление, кажется я прервал ее на полуслове.
— Шатана, — уже громче и увереннее повторяю я. — Вот кто вы на самом деле. Поверьте, я художник, я могу видеть сквозь маски…
Она улыбается, опуская голову, в замешательстве теребя застежки своей сумочки.
— Но ведь Шатана старая женщина, хозяйка большого дома…
— Нет, — не даю я сбить себя с толку. — Такой вы возможно когда-нибудь станете. А сейчас вы молодая Шатана, та, перед красотой которой не смог устоять богатырь Урызмаг.
Она прикрывает глаза и тихо нараспев декламирует, явно подражая слышанному в детстве:
— Стройная, искроглазая, как ангел, повернется — словно стрела пролетит, голос — как соловьиная песня, слово скажет в ответ — будто мать тебя обласкала, рука ее щедра и хлебосольна.
— Да, да! — горячо подтверждаю я. — Это именно вы. Я узнал вас.
Она вновь улыбается, на этот раз тихо и удовлетворенно, ей приятна моя искренняя горячность. Поддавшись мимолетному порыву я беру ее за руку и, о чудо, она не отнимает своей ладони из моих пальцев. Кожа ее на ощупь бархатиста и прохладна. Моя бедная голова пылает, перед глазами все идет кругом. Так продолжается, кажется целую вечность и я искренне счастлив в тот момент от одной только возможности находиться с ней рядом, прикасаться к ней. Но вот она неуловимо легким грациозным движением освобождается и чуть отстранившись говорит, лукаво улыбаясь:
— Шатана не только красивая, но еще и очень мудрая женщина. А я вот сижу тут как последняя дура, развесив уши, и слушаю комплименты от уличного художника, который наверняка говорит их каждой девушке, которую берется рисовать. Права, видно Наташка, нельзя меня оставлять в Москве без присмотра.
От незаслуженной обиды меня буквально разрывает на части, поднявшаяся из глубины души волна возмущения клокочет у самого горла. Как она может так?! Ведь это совсем не то, что обычно! Я же действительно видел несколько минут назад несущуюся под тяжелые копыта дикую степь. Мы вместе с ней это видели. Как же можно после такого вот так! Взбурлившая внутри гневная пена уже готова выплеснуться у меня изо рта словесным потоком, вылить на ее голову все владеющие мною эмоции, заставить почувствовать искренность моей боли от этого недоверия. Но тут холодным остужающим душем, проливается на этот бушующий внутри жар, пробудившаяся рациональность. В самом деле, кто я ей такой, почему она должна доверять моим порывам неясным пока даже для меня самого. Подумаешь, нашелся великий мастер, в поисках натурщицы. Ишь, захотелось ему изобразить летящую на коне Шатану! Остынь неудавшийся Казанова, вернись на землю. Право, ты смешон во всех движениях своей мелкой душонки безосновательно претендующей на величие.
Все эти мысли видимо отражались на моем лице, словно в зеркале. Уязвленный в лучших своих чувствах, разобиженный до самой глубины души, я даже не думал их скрывать. Просто начисто забыл об этой выработанной годами необходимости. Нет сомнений в том, что Луиза легко читала меня в тот момент, будто раскрытую книгу.
— Ну не расстраивайтесь, я вовсе не хотела Вас обидеть, — музыкой прозвучал ее тихий голос.
И дрогнула, дрогнула-таки в нем предательская жалостливая нотка. Нет, она вовсе не бесчувственная гордячка, как я уже себе вообразил. Ей действительно жаль хлестких не ко времени произнесенных слов. Радость, такая же сумасшедшая и бурная, как секунду назад обида, вспыхнула во мне. Да что же это? Что со мной делает эта девчонка? Что за странная власть ей дана над моими чувствами, что одним единственным словом она может обрушить меня в пучину горя и печали, или наоборот вознести на самый пик неземного счастья. Я ведь даже не знаю ее толком. А вдруг она груба, лжива, порочна? Да, что там далеко ходить, вдруг она просто дура? Тупая меркантильная тварь, как большинство моих знакомых москвичек… Я продолжал уговаривать себя одуматься, взять себя в руки, а в глубине души уже знал, что это невозможно. Нет, конечно же, нет! То что я не мог увидеть умом, я давно с успехом разглядел сердцем. Она была просто прекрасна, как лицом и телом, так и всей своей душой. Прекрасна и желанна…
— Не обижайтесь на меня, пожалуйста, — робко попросила она. — А то у Вас такое лицо стало, что я… ну не знаю, как сказать… Словно конфету у ребенка отняла, или щенка пнула… Вы не обижайтесь только, хорошо?
Конечно, как я мог обижаться на нее? Я готов был на все, лишь бы она оставалась рядом, пусть высмеивает меня, ругает, дразнит… Все что угодно, лишь бы не уходила, оставалась здесь, со мной…
— Я не хочу заканчивать Ваш портрет, — хрипло выдавил я.
— Не хотите и не надо. Ничего страшного, — мягким участливым голосом, каким говорят с тяжелобольными поспешила согласиться она. — Мне он не очень-то и нужен был, это все Наташка…
— Нет, вы не поняли, — заторопился я, понимая, что обязательно должен ей все объяснить, что это вопрос жизни и смерти.
— Вы не поняли. Просто это неправильный портрет. Вот он, почти готов, можете его взять, если хотите. Но лучше его порвать, иначе он может все испортить…
